Александр Мелихов - Мудрецы и поэты

– Не менее, чем с кем бы то ни было, – предупредительно кивнул Игорь.

– А вот Людмила, – возликовал отец, – не согласна, что проверка экспериментом – критерий только для естественнонаучных истин!

Тут она уже не выдержала, заранее покраснев от того, что собиралась сказать. Даже голос – чертова психопатка! – немного сел.

– Разумеется, правила движения планет только открыты Кеплером, а правила уличного движения сотворены госавтоинспекцией. И без Кеплера движение планет было бы таким же, а без ГАИ уличное движение было бы совсем другим. Это верно. Но возьмем любую естественнонаучную истину, как ты ее называешь, – она нарочно начала издалека, чтобы успеть успокоиться, пока еще не надо думать. – Например: «все тела падают вниз». Один признает это истиной и будет избегать ходить по краю крыши, а другой не признает. Шагнет с шестого этажа и разобьется. Кому из них лучше? Первому. Так вот, истина – это то, от признания чего люди становятся счастливее, им становится лучше жить, понятно? Критерий истины – счастье людей, любой истины – хоть моральной, хоть естественнонаучной.

– А что такое счастье, ты знаешь абсолютно точно, – завершил Игорь.

– Уже и это успело стать проблемой? – юмористически поднял брови отец.

– Я тебе, папочка, отвечу притчей – в современном, научно-фантастическом роде. Некая фирма начала массовый выпуск роботов – сверхумных, сверхсильных и так далее. Но их гениальный генеральный конструктор был гуманнейшим человеком и очень боялся, как бы кто не употребил его роботов во зло. Поэтому он заложил в их могучие мозги программу: действовать только для счастья людей. И роботы задумались: в чем же это самое счастье? Разумеется, самих людей отстранили от этого вопроса – какой разумный врач станет обсуждать с больным выбор лекарства! Первым делом роботы запретили людям курить, пить вино, стали вовремя укладывать их спать и тому подобное. Но затем и у них мнения разделились. Одни подсчитали, что счастье людей – в спокойствии духа, и стали погружать людей в полусонное состояние наркотиками. Другие нашли, что счастье в преодолении трудностей, и устроили принудительные гонки с препятствиями. Третьи убедились, что счастье человека в профессиональном мастерстве, но им человек уже просто мешал, потому что в мастерстве он никак не мог сравниться с роботом. Четвертые…

– Это чисто по-женски, – с улыбкой, но не без раздражения перебил отец, – переходить от серьезного разговора к пустякам. И знаете, о чем я еще думаю, глядя на свои сокровища: все-таки нельзя зарываться от бурь эпохи даже в бессмертные творения человеческого духа. Эпоха этого никому не прощает. Вот один мой знакомый зарылся в собирание марок и сделался равнодушным к своей работе, а следовательно, и к себе. (Он ужасно любит такие обороты: А – следовательно Б, и можешь всю жизнь ломать голову, почему оно «следовательно».) – И лукаво спросил: – А как вы? Не чувствуете к себе равнодушия?

Она испуганно взглянула на Игоря, ожидая какой-нибудь язвительности, но он ответил со своей улыбкой, как бы смущенной, но и не робкой:

– Равнодушия к работе я, пожалуй, достиг, а вот с равнодушием к себе хуже получается.

Отец шутливо погрозил ему пальцем, а Игорь шепнул ей:

– Сойди, пожалуйста, с моей ноги, а то мне кажется, что ты на что-то намекаешь.

Она облегченно рассмеялась и показала ему телеграмму от тети Фени, – опечатка придала поздравлению какую-то драгунскую пьяную удаль: «рродной малыш».

Вот и еще один день рождения позади.

Месяц назад в это время было бы уже темно, а сейчас совсем светло. Улица выходила на закат, багровый с синевой, как набрякший, перетянутый ниткой палец, – в школе мальчишки любили это бурсацкое развлечение. Выше небо светлело, переходило в основной по занимаемой площади тон – оранжевый, потом – подряд – желтый, зеленый, голубой, переходящий в глубокую астрономическую синеву, до полной радуги не хватало только фиолетового. Закат отражался в окнах девятиэтажного дома-башни, отражался разнообразно, потому что разные стекла отражали – и искривляли – разные его участки, и казалось, что в комнатах пылают какие-то невиданные светильники, заполнившие дом сиянием, рядом с которым свет электрической лампочки выглядит простеньким и линялым, как сиротское платьице. Они с Игорем стояли на углу, чтобы контролировать сразу два автобуса. Стояли уже довольно долго, но для их города – средне. С ним – это пожалуйста. Хоть всю ночь.

Рядом была недавняя лужа, уже высохшая, но грязь, хоть и подсохла, оставалась черной и глянцевой. На ней было довольно много следов. Некоторые почти не портили лакированную поверхность, только делали ее более матовой, но некоторые вырезали из нее ровный каблук, как стаканом вырезают кружочки из раскатанного теста. Здесь пересекались две улицы, одна мощенная булыжником, когда-то солидная, когда-то почти центральная – теперь центр ушел к заводу, – а другая немощеная, наверно, всегда была переулком. Дома на когда-то солидной были тоже когда-то солидные: кирпичные, а деревянные встречались только двухэтажные с кирпичным первым этажом. Легко представить, как глазели на эту захолустную купеческую роскошь звероловы или старатели, приходившие сюда пропить свою добычу. Ближайший дом по какому-то каннибальскому обычаю был украшен человеческими головами. Было похоже, будто каменные люди, лежа на крыше, свесили головы и рассматривают улицу, и невольно ищешь пальцы, которыми они держатся за край крыши. Дальше шла бывшая мечеть, тронутая мавританским духом, – кинотеатр «Родина» с плакатом: «Расцветай, Сибирь, – наша родина!» В городских автобусах бытует шутка: «Вы у «Родины» (уродины) выходите?» Особенно в обращении к девушкам. У кинотеатра виднелась афиша, но буквы были настолько японизированы – шел японский фильм, – что прочитал бы ее разве что японец, десять лет проживший в России. Дальше – его уже не видно – скорняжное ателье, в окнах его вывешены металлические круги с чеканкой, под Грузию, – изображения животных, поставляющих свои шкуры для меховых изделий: барана, зайца и лисы. Лиса так укрылась острым хвостом, что стала похожей на рыбу. Игорь зубоскалил, что здесь изображен мех для бедных – рыбий. Еще дальше восьмиугольная площадь, вторая в мире; где первая, разумеется, неизвестно, но в таких городах все достопримечательности всегда вторые в мире, максимум – третьи. Будь это элеватор, церковь или площадь – в мире где-то есть еще только одна такая. Все кирпичные фасады сплошь изукрашены – живого места нет – карнизами, сандриками, а над ними – какими-то подковами, свисающими до земли, полуколонночками, похожими на распиленные вдоль ножки рояля. Кажется, что кирпич немного меньше теперешнего, хотя его трудно рассмотреть хорошенько из-за того, что вся стена исчерчена кругами, отрезками, вертикалями, горизонталями из специальных мелких фигурных кирпичиков. А в общем, улица походила на дореволюционный Арбат, с той разницей, что вдоль нее стояли тополя. В прошлом году их все укоротили под общий рост и отпилили показавшиеся лишними ветки, поэтому теперь, с пучками молодых листьев на опиленных концах, они походили на кактусы, – кактусовая аллея.