Александр Мелихов - Мудрецы и поэты

И сейчас, в областном краеведческом музее мне смутно припомнилось, что Нордин вроде бы именно в этом городе и окончил свой земной путь.

В нашей команде, кроме меня, о Нордине слышали еще двое: кожаный пиджак, разумеется, и полная литераторша, чье лицо выражало радостное приятие мира и вдобавок готовность на всякую чужую радость откликнуться удвоенной.

Оказалось, что Нордину удалось открыть поэзию здешних домишек, палисадничков и переулочков, чьи названия, к сожалению, сохранились лишь в его строчках. Каждое новое название полная литераторша встречала возгласом «Как интересно!» или «Надо же, а я не знала!» – и Иветта понемногу начала замечать нас.

Я, кстати, после этого тоже стал смотреть на город другими глазами, и не только потому, что обнаружил на нем типографский знак качества, – еще в детстве я терпеть не мог сала, за исключением тех случаев, когда доводилось в течение минуты понаблюдать, как его уплетает дедушка. Восприятие чужими глазами – одна из основ эстетического чувства.

Строчек Нордина – с никак не ожиданными по мастерству зарисовками, – в которых упоминались разные городские уголки, оказалось столько, что кожаный пиджак, бегло глянув на меня, спросил вкрадчиво:

– Может быть, нам прямо и перейти к экскурсии по Нордину?

– Пожалуйста, если вам хочется, – обрадовалась Иветта с такой непринужденностью, что я на миг перестал понимать, кто из них кого разыгрывает. – У нас все равно в плане стоит посещение дома-музея Нордина, но, вы знаете, так приятно, когда попадется интересующаяся группа, а то бывает…

Она говорила настолько от души, что я в первый раз подумал, что здесь, может быть, гораздо меньше позы, чем мне казалось. Интересующаяся группа отозвалась неясным ропотом, одна из теток с авоськами что-то предостерегающе шепнула другой. «К открытию как раз успеем», – ответила та.

– Вот как, Нордин уже стал доммузеевладельцем? – с блудливой улыбкой, словно о чем-то пикантном, спросил кожаный пиджак.

– Да, – счастливо ответила Иветта. – Правда, пришлось побороться. Видите ли, в его доме был детский сад, потом нужно было восстанавливать обстановку, на все нужны средства… И потом, – голос ее дрогнул, – вы представляете, нашлись люди, которые были против открытия музея Нордину! – Она словно сама себе не верила. – Но… – голос ее снова потеплел, – Сергей Терентьевич Доронин помог.

Иветту было просто не узнать.

Доронин приходил к нам на открытие конференции. Он мне понравился – показался деловым и неглупым, и вообще неплохим мужиком, судя по тому, как он отвечал на каверзные вопросы с мест. Но все-таки трудно было представить его упивающимся изысканно аллитерированными рекомендациями сделаться красотой, если не можешь стать силой, или подняться в верхнюю бездну через нижнюю, или возлюбить себя как бога, или… Однако же – вот.

Во дворе мы на минуту задержались возле довольно аккуратно исклеванной пулями кирпичной стены, у которой когда-то в полном составе был расстрелян первый губернский ревком. Экскурсанты немедленно начали вкладывать пальцы в как будто бы сверленые отверстия с уютными закруглениями на дне. Я невольно сопоставил глубину дырок – в том еще, звонком, кирпиче! – с прочностью своего жиденького, словно налитый водой воздушный шарик, тела и холодком по шкуре еще раз ощутил, что дело и вправду велось не на шутку.

И какую-то антипатию вдруг почувствовал я к орхидеям и фавнам… Да и к Вечному с Запредельным тоже.

Мне хотелось посмотреть на город новыми, промытыми Нординым, глазами, однако кожаный пиджак не позволил. Он пристроился рядом уже на правах старого приятеля и, блудливо поигрывая глазами, принялся нашептывать – впрочем, все желающие тоже могли его послушать, – каким забавником был покойный Нордин. Но все же во всех нординских книжных шалостях была, однако, вполне рациональная основа: он полагал, что гениальность – это безумие, и, что естественно для поэта, стремился к гениальности.

В остальном же он обожал точность, Его Величество Факт, как достойный сын профессора-естественника.

Вот, например, Нордин намеревается описать, как палач насилует обезглавленное тело Марии-Антуанетты, – и подкупает сторожа в анатомическом театре, и отправляется туда ночью, и проделывает все необходимое, чтобы избежать фактических неточностей. Вот он, запланировав стихотворение о фавне, забавляющемся с козой на лужайке, отправляется на скотный двор. Вот, женившись – кстати, на богатенькой, – он оборудует супружеские спальни под часовни, в которых на столах стоят двуспальные гробы, и является к жене в полночь, завернутый в саван. А однажды он пробрался туда тайком, чтобы проверить, учует ли супруга его шестым чувством, как Данте свою Беатриче, и увидел, как другой ложится в гроб, приготовленный им для себя. И тут же за портьерой сочинил знаменитое стихотворение о парфянском рабе, которого царица приковала у своего любовного ложа в наказание за дерзкую страсть к ней.

И т. д., и т. д., и т. д., и т. д.

Кожаный пиджак владел необозримыми клубничными плантациями, может быть им же и возделанными. Не знаю, насколько интимная жизнь Нордина давала к тому основания, – наверно, больше наврали, – но мне, главным образом, не понравилось, как он про это рассказывает, и притом только «про это», – жил ведь человек, наверняка страдал, надеялся – из чего тут делать анекдот? Знатоки!..

Из-за каланчи я принял дом Нордина за пожарную часть, но Знаток разъяснил, что это вовсе не каланча, а Солнечная башня, на которой Нордин с приближенными приветствовали пэаном восхождение Феба и, сбрасывая хитоны и туники, изготовленные по музейным выкройкам, предавали свои тела сначала Солнцу, а затем друг другу. Представляю эти нетренированные скелетности, обвислости…

Внутри дом напоминал, если не считать стендов, не слишком богатую антикварную лавку: старинноватая мебель, разные археологические банки-склянки, отвернувшиеся друг от друга Аполлон и Дионис, почти соприкасающиеся мраморными ягодицами, рябыми, словно ядра у музейных врат. В этом, как разъяснил Знаток, тоже было что-то глубоко символическое – о взаимоотношениях Разума и Стихийности.

Но здесь ему было далеко до Иветты. Каких только знаменитостей Серебряного века не видели стены этого дома! Каждый гвоздь имел свою историю, которую она распространяла до пределов возможного, в таком примерно духе: эту «скорлупу милетских тонких ваз» прислал из Крыма поэт В. через поэтессу М., как раз через столько-то месяцев после того, как застрелилась., оттранслировав звук выстрела по телефону поэту Б., который в это время принимал в Москве Эмиля В.