Николай Крыщук - Кругами рая

– Разве можно верить и ничего при этом не знать о Зле?»

– Наверное, нет.

– И вам никогда не хотелось переустроить мир правильно?

Это походило на допрос гимназистки, и ГМ вдруг разом почувствовал, что устал. Вопросы, вообще говоря, были не пустяковые, но к чему это здесь, на скамейке, в разгар летнего дня?

– Идея Рима об устройстве идеального государства никогда не казалась мне устойчиво соблазнительной, – ответил он с невольным менторским равнодушием.

– И вы не пошли бы в случае чего на баррикады? Да у нас ведь уже были баррикады.

– Всякий порядочный человек «в случае чего» пойдет на баррикаду. Это другое.

К их скамейке стремительно, при этом чуть разбалансированно и отвлекаясь на замысловатые фигуры, как человек, только что покинувший лодку, приближался мужчина. На нем поверх футболки был надет вельветовый пиджак на вырост. Волосы цвета выцветшей соломы взлохмачены, круглые очки, которые принято называть чеховскими (почему не Заболоцкого?), едва держались на носу. Он был похож на постаревшего, но еще помнящего юношеский драйв рокера. Уже издалека «рокер» принялся приветственно махать им руками.

– Григорий Михайлович, – кричал он, – вас ли я вижу? Вы стали моложе меня!

На эту незамысловатую лесть незнакомка едва заметно усмехнулась, а ГМ узнал своего бывшего студента Костю Трушкина.

– Танечка! – Костя, ловко нагнувшись, поцеловал у женщины руку и после секундного раздумья поцеловал еще и в щеку. – Ты сегодня неправдоподобно точна! Вы вместе? Это сюрприз…

– Вот ты нас сейчас и познакомишь, – улыбнулась Таня.

– Ах, вот как? Ну, в таком случае я польщен, то есть рад, что мне выпала такая приятная миссия. Григорий Михайлович, мой горячо любимый и гениальный учитель.

Таня! Увы, Григорий Михайлович, Таня – просто хорошая знакомая моих хороших знакомых. Женщина-зависть. Когда говорит по-английски, англичане за ней не поспевают. Когда по-французски, французы тут же влюбляются. Когда по-немецки…

– Костя, ну притормози! – засмеялась Таня. – Как тебя все-таки разболтало на радио. А что, Григорий Михайлович, он был хорошим студентом?

– Все-таки все вы, переводчики, связаны с «органами». Что за следовательские вопросы?

– Здравствуйте, Костя! – наконец решил подать голос ГМ, отметив в очередной раз, что темп этой светской беседы не для него. Тут же он повернулся к Тане: – Костя был одним из самых толковых учеников, можете мне поверить. У него только один недостаток, сколько помню, – стремление обгонять время. Кстати, Костя, а когда Таня говорит по-немецки, то немцы что?..

– Импровизация сорвана, профессор. В таких условиях невозможно работать. Не помню.

Все трое рассмеялись, и, как в таких случаях говорят, им показалось, что они уже давно знакомы и только что вывалились, может быть, после дружеского застолья из «Дворянского гнезда». Профессор даже взглянул краем глаза на постового метрдотеля: тот стоял, как прежде, невозмутимый и чуть напряженный, – их веселье было не по его ведомству.

– Григорий Михайлович, давно вы на радио не выступали, – сказал Костя. – Гонорары у нас, конечно, сами знаете, оскорбительные…

– А что – нужно?»

– У нас сейчас, как раз когда все разъехались, затеяли новую рубрику "Ветер в окно”…

– Чувствуется импрессионистский дух, вкус русской усадьбы и, так сказать, тревога приграничного проигранного города. Хорошо».

– Не нравится?

– Да нет, почему же? Я готов.

– Свободный разговор. «Говорящие головы» снова в чести. Мы могли бы записать сразу целую серию: о современном состоянии культуры, о литературе, о жизни вообще… Вот, например, свежий роман Сорвеллера. Как он вам?

– Какой же он свежий, побойтесь бога? У него срок давности лет тридцать как истек.

– Превосходно! – Костя пояснил в сторону, для Тани:

– Книга вышла месяц назад, возглавляет рейтинговую десятку. – И снова к профессору: – А мемуар Дмитрия Александровича?

– Ну, колпак на нем всегда значительно превышал рост. Но в этом случае мне даже стало его жаль. Такая редкая возможность заговорить человеческим голосом упущена. Да вы меня не для стрельбы ли из пулемета приглашаете?»

– Что вы? Можем вообще никого из современных не брать. Только классика и жизнь в эпохальном формате. Вы завтра свободны? У меня с двух тридцати есть студия.

– Я тоже хотела бы прийти послушать. Григорий Михайлович, вы не возражаете?

Старик посмотрел на Таню. Она была явно взволнованной и от этого еще похорошевшей. Ему показалось… Нужно было проверить, действительно ли речь идет о свидании?

– Буду рад, – сказал он. – Завтра в двенадцать тридцать на этом же месте. Вам удобно?»

– Записано, – выдохнула Таня. – Я не опоздаю. – И к Косте: – Нам надо двигаться?

– Давно.

Костя пожал профессору руку, напомнив при этом о паспорте, Таня поцеловала его в щеку, и они быстро стали удаляться. Но ГМ успел услышать еще две реплики:

– Ты что, с дуба рухнула? Он же старый!

– Ничего ты, Костик, не понимаешь. Самый мой возраст.

Старик смотрел им вслед и думал, что сегодня же надо отыскать в шкафу рубашку поприличнее. Таня, идущая против солнца, стала уже почти силуэтом, и ему этот силуэт нравился.

– Сукин ты сын, Костя, – сказал он вслух без всякой, впрочем, злости. – Как всегда, пытаешься обогнать время? А оно, друг ты мой, любит терпеливых.

Костя внес в их беседу с Таней некое бесчинство несуществующего разговора, но все равно не смог порушить образовавшуюся связь. Его немного смущала филологическая подоплека этого знакомства-узнавания. «Но разве, – подумал ГМ тут же, – совпадение это больше подрывает веру в судьбу, чем Петербург, сад, лето, век?» Все это сошлось вдруг вместе и оказалось уместным.

«Ветер в окно…» Сегодняшний день начался для него именно с ветра в окно, который скинул со стола листок.

Это совпадение было из разряда уж совсем глупых и случайных. Однако что-то говорило профессору, что большому совпадению обязательно должны сопутствовать маленькие, может быть, даже дурашливые, размалеванные, крикливые. Тут есть какой-то драматургический закон.

Название передачи напомнило Григорию Михайловичу и еще одну историю – не историю, скорее научную гипотезу, вычитанную в какой-то газетке. Следовательно, гипотеза эта вполне могла быть и антинаучной, ну, да это сейчас значения не имело.

Автор газетной заметки утверждал, что стекло никогда не может стать вполне твердым веществом, потому что по природе своей жидкое. Получалось, что годами и десятилетиями любое стекло, допустим, в оконной раме, медленно стекает, и если измерить его, то в верхней части оно окажется тоньше, чем в нижней.

Дальнейшее было уже фантазией дилетанта. Теоретически возможно, подумал ГМ, что в один прекрасный или, наоборот, несчастный день человек увидит на подоконнике лужу стекла, которая в вечной нетронутости сохраняет в себе не только его жизнь, но и жизнь его предков. В пустую раму подули бы тогда ветры других веков, которые сдерживались до поры твердым стеклом, и эти ветры столкнулись бы с сегодняшними, проживающими свою короткую и счастливую жизнь по эту сторону прозрачной твердости. Последствия такого столкновения предсказать невозможно. Однако от этого восторга или же гибели нас спасает, как ни странно, наша собственная неосторожность, наша принадлежность к жизни – страстной, лишенной каких бы то ни было признаков последовательности и исторического умысла. Стёкла бьются!