Николай Крыщук - Кругами рая

Юмор давно выполняет исключительно служебную функцию – скрашивает длинноты. Смеемся отзывчивее, чем прежде, от невозможности подобрать нужные слова и как-то оправдать процесс проживания. Потом смотрим в свежевырытую яму и ничего не можем вспомнить.

ГЕРОЙ, ОКАЗАВШИСЬ В ЧУЖОМ ДОМЕ, ЗНАКОМИТСЯ С СОБСТВЕННОЙ ПОДПИСЬЮ, ВСПОМИНАЕТ ОБ ОТЦЕ И УХОДИТ В ВООБРАЖЕНИЕ, ЧТО ВСЕГДА ПРИЧИНЯЕТ ЕМУ ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ

Дверь подалась легко. В предбаннике под опрокинутым бидоном с ехидной вмятиной лежал второй ключ. Здесь пахло сухими цветами, пучки которых покачивались на веревках. Должно быть, целебными. В паутине у высокого окошка в красивом разбросе, точно циркачки под душным куполом, висели мухи.

На дне шарообразного аквариума, керамического от пыли, в пуговичном мусоре, сквозь который ползли шнурки с вмятыми слепыми глазками, лежала история дома. Здесь были давно не пользованный бритвенный прибор, пробки Vinoexpo, побелевшая от времени клешня камчатского краба, крошечный божок, словно выпавший из земляного ореха-мутанта, и серпантинно свернувшиеся гитарные струны. Сама гитара висела тут же, интимно прижавшись к торфяного цвета ветровке.

Осколок зеркальца на столике дополнял картину неприбранного быта, из которого когда-то ушла романтика, но осталась легкость.

Хозяин, вероятно, был бородат, просыпался, не отягченный снами, и, посвистывая, искал утром необходимые вещи. Понюхав у ларька пивную пену, такой мог сказать продавцу: «Товарищ, пиво не молодое!»

В комнату гость вошел робко, словно готовясь к встрече с духом хозяина. Подойдя к окну, заправил за трубу короткий тюль и одну створку окна толкнул в сад. Пока никто не предлагает правил, надо брать ситуацию в свои руки.

Оглянувшись, он подошел к телевизору «Панасоник» и расписался на его пыльной крышке. Потом отступил на шаг и посмотрел на свою работу, прищурившись, как делают художники. Читалось только имя Алексей и начальная буква отчества и фамилии.

Подпись вышла стремительная, с множеством глаз и ножек, как некое неизвестное ему животное, водного, скорее всего, происхождения. Внутри одного глаза он снял аккуратно пыль, но получилось не лучше, получилось хуже: животное с выколотым глазом, иначе говоря, урод, каракатица.

– Вот что значит изо дня в день строить из себя фрикадельку, – сказал он, обращаясь к безглазой каракатице, которая, однако, на всех документах скучно представительствовала за своего владельца. «Устала старуха», – подумал он и ласково стер каракатице еще один глаз.

Память – удачливый рыболов, потому что правил игры ее мы не знаем. Пусть кто-нибудь объяснит, например, как в одно время и в одном месте у человека могут выстроиться в живую цепочку слова «люффа», «мама», «жовиальный» и «щупочка»? А ведь все головы примерно так устроены.

Сейчас незаметно для себя мужчина оказался в такой сети памяти. Правда, у него ряд получился другой: каракатица, отец, подагра, левша, нянчить…

Произнеся слово «каракатица», он вдруг вспомнил об отце, которого не видел почти год. Вспомнил, как вспоминают скорее не об отце, а о давно оставленном сыне, с заботой и тревогой. Как-то он там, непрактичный? С кем, простодушный и доверчивый? Изменился, вырос, влюбился уже, наверное, и не по первому разу? Удачно ли? А то и женился, небось, и сам сына нянчит?

Да, они с отцом получаются тогда дед и прадед. Чепуха какая-то! Его как всегда занесло.

В действительности Алексей часто вспоминал последний эпизод их ссоры с отцом. «Ты знаешь, кто такая каракатица?» – «Нет». – «Мне так хотелось кому-нибудь об этом рассказать». Отец навис над столом. Ночные дискуссии за шахматами давались ему теперь из остатка сил. Видно было, что, даже если бы сил совсем не было, он и тогда бы не отказался от этой традиции и умер бы с остротой на устах, делая последний ход.

Однако вопрос о каракатице был шагом к примирению, этого нельзя было не понять. Теперь казалось, что это была даже не попытка примирения, а просьба о пощаде. Тогда он этого не хотел расслышать. Еще несколько минут назад этот расчувствовавшийся старик гарцевал, острил и колол его ядовитой рапирой. Обида отняла у Алексея не только способность чувствовать, но даже слух и зрение. Голос отца шел издалека и из тумана. Должен был пройти почти год, чтобы Алексей понял, что, может быть, не отец тогда оттолкнул его от себя, а он бросил отца. Теперь воображение повело его, как всегда, не прямым путем.

Привычка жить воображением затрудняла нашему герою жизнь. Опрометчивые жесты и слова ставили его иногда в комические положения, из которых он выходил только благодаря самообладанию и той же фантазии. Внешне это, слава богу, не выглядело ненормальностью и воспринималось лишь как странность или особенность.

Настоящим бедствием были только физиологические реакции. Тут выучка оказывалась бессильна. Однажды во время фуршета какой-то гламурный субъект трижды произнес при нем слово «идиопатия» и один раз «гомофобия», явно при этом подразумевая сказать «педофилия». Не успев изобрести предлог, Алексей выскочил в туалет, где и выблевал не успевшие прижиться шанежки.

Отсутствие его длилось так долго, что о возвращении не могло быть речи. Пренебрегая тяжелым сопротивлением организма, он вспомнил вдруг разительное сходство собеседника с улыбающимся бультерьером; при этом глаза собаки представляли собой новорожденных и тут же завяленных белых мышек, в то время как глаза собеседника были точь-в-точь вареные яйца; верх и низ явно не совпадали и пытались мучительно соединиться, вызывая тупой бунт организма.

А в это время гламурный по широкому кругу заносил ладонь к фужеру, словно в борьбе старомодной галантности с вожделением хотел и не смел дотронуться до талии юной партнерши, потел от волнения, начинал икать, и наш герой на другом этаже снова наклонял лицо к раковине. Так всякий раз на чужую беду организм Алексея немедленно отвечал своей.

Он страдал, независимое поведение организма унижало. Ему всегда были неприятны люди, которые говорили о чем-нибудь: «выше моих сил», но должен был признать, что справиться с собой не может и что это и впрямь выше его сил. В последнее время ему почти перестали даваться ясные мысли и простые состояния. Фантазия работала на опережение, и, чтобы вывести его из тупика, навстречу спешила другая, которая уже окончательно заметала след первой.

Сейчас Алексей почувствовал смутный прилив жалости к отцу. Ему захотелось его увидеть, обнять, сотворить «дремлющий глаз» в знак примирения. Воздуха стало не хватать, он криво усмехнулся и снова подумал о каракатице, про которую отец сказал, что она не только фигура языка и ругательство, но живое существо, также, как они, обитающее в природе и, так же, как они, мыкающее свою жизнь.