Николай Крыщук - Кругами рая

Облегчение наше объясняется просто: людей, которые много думают и много живут воображением, трудно ухватить на письме. Что у них отчего происходит, где начинается – поди пойми. Каузальным ходом их не взять, легче ущипнуть облако. Они бывают так же страстны, горячи и опрометчивы, как люди реальные, страдают не меньше, но боишься иногда не угадать, а вдруг и само страдание их только мечта воображения?

Анисим Анисимович Штучка жил уже год на правах мужа Тамары Ильиничны. Документов, кроме справки из тюрьмы, у него не было, и положение его считалось полулегальным. Но народ вокруг попадался все больше милосердный, и по равнодушию своему никто доносить не собирался. Да и взять с приживалы было нечего, и не допекал он никого собой, чего доносить? Разве что припугнет кто, особенно когда Анисьич в разгар ночного душевного гулянья выходил из дома и начинал орать: «Граждане отдыхающие!» Тогда, конечно, кто-нибудь из мужиков вступал с Анисьичем в переговоры.

– Ну чего разгоревался-то? – спрашивал мужик неприязненно.

– А что? Не спит червячок? – отвечал Штучка с человеконенавистнической радостью.

– Чего орешь, говорю? Людям еще часа три спать.

– Кто был ничем, тот встанет в семь! – шепотом изрекал Анисьич и по-птичьи поводил головой.

– Я вот в милицию пойду и сообщу им кое-что. Они это любят, – так же тихо отвечал ему мужик.

Анисьич трезвел.

– У меня хоть и паспорта нет, зато совесть есть. А у тебя и совести нет. Едрит твою двенадцать апостолов.

– Будешь лаяться, я тебе крышу поврежу. Поцелуешься с землей.

– Скоро все мы с ней будем в обнимку лежать, – философски замечал Штучка.

– Вот и иди себе тогда, – говорил мужик, огорченный неприятным напоминанием. И они обычно расходились с миром, друг другом недовольные.

Прошлое Анисьича было темным, но полюбившей его на паперти Тамаре Ильиничне это было безразлично.

Анисьич собирал у Владимирской церкви милостыню. Не старый, но на жигало не похож и при этом явно не из компании сидящих рядом калек. Пострадал, видно, человек, бирюзовые глаза. И к Тамаре Ильиничне обратился он необычным образом, что ту приятно задело:

– Девушка, подайте старому саперу!

– Ты не ошибся, парень? – спросила, порозовев, Тамара Ильинична. – Какая я тебе девушка?

– Девушка! – уверенно так сказал. Потом засмеялся:

– А если и ошибся, не беда. Русский сапер ошибается дважды.

– Что ж, ты никогда до этого не ошибался?

– Один раз, – грустно отрапортовал Штучка.

Двусмысленность этой перепалки (будто забыла Тамара

Ильинична и про свое первое замужество, и про внебрачного сына Женьку) возвращала еще не старой богомольной вдовой пенсионерке растерянные в утомительной дороге мечты.

Жизни лоскутное одеяло… Добротное и причудливо-пестрое, как в крестьянских семьях. Бывало, пригождавшаяся для веселья блузка – здесь. И тулуп, укрывавший от соленых звезд. И штора – часовая служанка счастья.

Здесь «эх, жизнь!», и «такова жизнь», и «разве это жизнь?», и «вот это жизнь!», и «жизня ты моя, жизня». Странно получалось, незнакомо. А в итоге вполне сносно и даже тепло.

Полюбился Анисьич Тамаре Ильиничне, и стала она ходить к церкви уже не ради одной только службы. Так и сошлись, и вскоре Анисим Анисимович переехал к ней.

Горькая была у Анисьича история и, несмотря на всю ее невероятность, очень похожая на нашу кувыркающуюся жизнь.

Воспитывался он в детском доме. Отец сгорел от пьянки, мать, чуть не каждый день приводившую в дом нового папу, лишили родительских прав.

Штучке было лет девять, когда мать единственный раз навестила его в приюте. Привезла ржаных сухариков, большую конфету с белыми медведями на обертке, почему-то мельхиоровую вилку со стертыми зубцами («береги ее сынок, она дорогая, прячь под подушку») и младенческие носочки, которые он в тот же день выбросил. «Тебе хорошо тут? Скажи маме. Я вот на работу скоро устроюсь, возьму тебя обратно. И папа у тебя будет. Ты потерпи маленько».

Больше мама не приезжала. Аниська какое-то время ждал, что она действительно устроится на работу и заберет его, но потом стал устраиваться сам.

Неожиданно обнаружился в нем талант барабанщика. В детдоме составили оркестр. Оркестр был хилый: две трубы, балалайка, аккордеон и Аниськин барабан. Приходящий руководитель, похожий на индийского петуха, Аниську выделял и по договоренности с директором стал приглашать его во взрослый оркестр, играть на похоронах. К тому же на Аниськино исхудавшее отроческое лицо охотно покушались родственники покойного. Стал он для индийского петуха вроде талисмана.

Петух, наверное, влюбился в светлые Аниськины глаза и полностью доверял ему. Часто брал с собой в морг, чтобы тот помог определить по виду покойника, сколько из родственников можно выкачать денег. Аниське тоже, конечно, перепадали рублики. Там же в оркестре он научился пригубливать.

Вскоре уже тянул Анисьич «срочную» на Дальневосточном флоте (к связному рассказу он был не способен). Какие-то, благодаря детдомовскому детству, он получал и выигрыши. Например, к котлу, где тушилась картошка с курицей, он подходил последним, и всегда доставались ему схоронившиеся на дне драгоценные куриные ошметки с соусом.

Но здесь ждали Штучку и новые обиды. Мичман Телебзда, например, любил прикладываться к матросским физиономиям. Начальству докладывал так: «Моя задача: мы учим любить родину».

Больше других доставалось Анисьичу. За правдолюбие. Так, после ночной драки на национальной почве, когда в ход шли пряжки с напаянным свинцом, мичман выстроил всех по команде «смирно» и заорал: «Это же антифашистский поступок!» – «Фашистский», – подсказал из строя Анисьич. «Разговорчики в строю! – орал мичман. И снова: – Это же антифашистский поступок!»

Но к частным зверствам и глупости наши люди давно привыкли. Интересовали их почему-то только детские пустяки. Например, неужели никто никогда за борт не падал? Море вокруг. А если шторм? Или на корабле есть перила? «Конечно, – отвечал Анисьич. – Только не перила, а леера».

В рассказах Анисьича, повторенных не один раз, возникали всегда новые детали. Так из иных выходило, что Петух, например, не только пить его научил, но и пытался изнасиловать. Случился этот акт унижения или дело ограничилось домогательствами, оставалось неизвестным. На бестактное любопытство слушателей Анисьич отвечал, как ему казалось, исчерпывающе: «Ну, это самое… и тыры-пыры».