Николай Крыщук - Кругами рая

Не задумываясь, Алексей направился к избушке, в которой между пустыми продовольственными прилавками тут же заметил дверь, ведущую в подвал. В убогий интерьер продмага дверь не вписывалась. Раньше она, вероятно, служила в одном из бункеров Сталина. На двери была вывеска, которую он теперь мог прочитать: «Трактир "Уезд“». Алексей всем телом надавил на оплот тоталитаризма и по мелодичным клавишам начал спускаться вниз.

Шум и амикошонский свет, пестрые, слипшиеся запахи еды и алкоголя, от которых обоняние сразу впало в бесчувствие, все говорило о том, что это римейк таверны, закамуфлированный под магазин, вероятно, еще в пору антиалкогольной кампании.

За нарисованными на рустике окнами и по низу стены вроде бордюра плескалось море, а по эту сторону шла невыносимо правдивая жизнь народа, который не мог, хоть и старался, старался и никак не мог утопить в вине свою совесть и классовую ненависть. Выражение «пить с утра до вечера» не было здесь, похоже, ни лозунгом, ни метафорой, ни даже рекламным слоганом, а обыденным действием по умолчанию.

Алексей не сделал и двух шагов, как перед ним выросла молоденькая девочка-официантка в короткой бордовой юбке и белой блузке с мерцающим блестками жабо. Она обернулась на чей-то призыв и – боже! – стрижка с чуть срезанным затылком, полет маленькой головки. Даша? Домашняя девочка с хорошим воспитанием? У Алексея была отвратительная память на лица.

Плохи дела, Козодоев, если молодостью и модной прической исчерпывается для тебя чтение признаков женского субъекта. Поздно заводить гарем. Быть может, это все же была не Даша?

– Mademoiselle, vous Ktes ici! Comment done? – спросил он, энергично жестикулируя.

– Je travaille ici, – был ответ.

Из каких глубин детской паники вырвался у него этот школьный французский и, в любом случае, что делает она-то со знанием французского в этом шалмане?

В одной руке девочка держала маленький граненый стакан с водкой, в другой – кусок хлеба, на котором в развратных позах лежали кильки.

Алексея кто-то потянул за рукав, и он оказался за столом с тремя мужиками лет пятидесяти каждый. Лица их излучали суровое тепло тайных братьев.

– Не тушуйся, – сказал один голосом гражданского генерала, которым, возможно, приглашал когда-нибудь в расстрельную камеру. – Здесь биографию не спрашивают. Закусывай молча.

– Любопытно все же узнать, – спросил Алексей, с интересом слушая собственный голос, – где мы с вами находимся?

– Тебе это надо? – спросил до сих пор молчавший мужик, безуспешно пытаясь наколоть на деревянную шпажку руину яичного желтка. – Здесь ты можешь ни о чем не думать и переться, сколько тебе угодно.

– Вопросов нет, – примирительно сказал Алексей. Он хмелел.

Все лица обитателей трактира показались вдруг ему знакомыми. Некоторых он определенно видел совсем недавно в парке.

Он услышал, как старушка заказала пятьдесят граммов «Рижского бальзама», кружку пива, сосиску с горошком и понесла все это за столик, где ее ожидала сухопарая подруга в кожаных перчатках выше локтя и в лаковых потрескавшихся туфлях, вывезенных еще под звуки фанфар из Германии. Голова ее была симметрично усажена папильотками. Эта служила санитаркой в больнице, где ему в детстве вырезали гланды, соблазнив килограммом мороженого, и, конечно, обманули. Санитарка в папильотках по ночам молилась в темной комнатке в конце коридора, а утром с грохотом собирала ночные горшки, сливая и сбрасывая их содержимое в таз. В палате оставался до обеда запах вокзального туалета, сама же санитарка продолжала весь день пахнуть церковью и одеколоном. Он подслушал однажды, что та шептала в своей комнатке: «Воск – верю, нитка – надеюсь, а огонь – люблю».

Что их всех собрало в этом трактире? Здесь были постаревшие дворовые, школьные и университетские сверстники. С этими двумя, сделавшими карьеру охранников, они ходили в детстве с кольями на разборки между Лештуковым и Казачьим. Мужику со шрамом на шее и всегда текущим правым глазом он тер спину в бане. Старушка с вытянутым лицом плачущей графини опилками посыпала кафельный пол гастронома и плавно гнала эту зимнюю кашу шваброй в угол. А вот его математичка, психопатка, имени не вспомнить. Когда он катал шарик от подшипника, наклоняя книгу вправо и влево, она кричала, выпрыгивая из толстых очков: «Ну что, катится? Вместе с ним по наклонной плоскости катишься?!» Сейчас в своих толстых очках она была похожа на вестницу с Марса, прилетевшую с мирным договором, который был в ее портфельчике, прижатом к коленям. К ней подсел долговязый театральный гардеробщик, которого он видел лишь однажды, потому что в театре с тех пор не был. Почему же они все не узнают его? Алексей уже забыл о своей конспирации, целоваться не надо, ну кивнули бы, хотя на черта ему это было нужно, он и сам не мог объяснить. Слово «единство» всегда вызывало в нем антипартийный рефлекс.

Да, он не только опытом, а будто памятью прошлой жизни знал все это. Вяжущие, как хурма, сплетни, анекдоты о кремлевском горце с подтекстом непрошедшего восторга и страха, какие-нибудь строгие ритуалы и незыблемые правила.

Будь это клуб собаководов, офицерское или дворянское собрание, землячество, союз монархистов, нудистов и сноубордистов, общество безымянных алкоголиков или братство побывавших на том свете, значения не имело. Всякое обещание Задушевного Единства вступало в известное уже противоречие с его физиологией – Алешу начинало тошнить. Если же тошнота не находила почему-либо удовлетворительного разрешения, непременно наступали галлюцинации, озвученные мрачной музыкой Александрова. Видимо, всякое единение обладало самостоятельной психической силой и высылало своих демонов, чтобы расстроить и умертвить его разум.

Знал, знал он наизусть эту мужественную суматоху братания, в глубине которой скрывалась твердость монолита. Одни строго соблюдали правила поведения своих сук во время течки, другие коллекционировали портреты вождя, те и другие хрипло чтили свою родословную, заглядывали друг другу в тарелки и благоговейно относились к кельтским орнаментам, как к СВЧ-резонаторам, с помощью которых можно высасывать энергию из вакуума. У всех было свое святое и незыблемое, что Алексею тут же хотелось порушить и оболгать.

Жизнь подвала была, конечно, проще и непритязательней, но и в этом собрании существовало, несомненно, подобие уклада. Даже если бы это была свобода от предрассудков, и она показалась бы сейчас Алексею жесточайшим из притеснений. Хотелось скандально потребовать водружения в углах домашних кумирен или дерзко достать из-под полы бутылку нарзана.