Николай Крыщук - Кругами рая

ГМ подмывало спросить: «И что вы ей ответите?» – но он удержался и только продолжал смотреть на белые гиацинты, которые через несколько минут перейдут к строгой Таниной маме.

Он подумал, что давно не был на могиле мамы и давно не приносил ей цветы.

Мама знала это про него, как в воду глядела и, может быть, заранее готовила себя к такому еще одиночеству Шутила. И почему так естественно даются подарки женщинам и так редко доносят те же цветы до могил? Может быть, мы боимся лишний раз посмотреть в глаза умершим?

– Моя мама была другой, – сказал он. – Она была верующей, правда, с утратами ей это не помогало смиряться. Об отце тосковала даже и через полвека. Отчаивалась, когда стала терять зрение. Иногда по-детски капризно просила принести кусочек копченой скумбрии, сварить свежие щи, а на Рождество сделать студень. Тут и ритуал, и тоска по прежнему распорядку, за который она когда-то отвечала, и собственно вкус к жизни, который поддерживала хоть так, с помощью вкуса любимой или правильной еды. Потому что и постилась жестко. Это неправда, что старики превращаются в растения, в овощ, как теперь говорят. В старости много особым образом налаженных связей и необыкновенно тонкая чувствительность, я уверен. Но вот, например, то соображение, что до нашей судьбы, в сущности, никому нет дела, не смогло бы маму даже огорчить, она бы этого просто не поняла. Верила, что мы под присмотром.

ГМ разговорился, и от этого ему стало легко. Оказывается, он давно никому не рассказывал о своей матери. Повода не было? Или слушателя?

– Ей самой до всего и до всех было дело. В этом было и христианское, конечно, но еще больше крестьянское: от привычки к поклонам, защемленности, тревоги. Все и всё было важнее, чем она сама: артист, генерал, покойник. Гость важнее своего, телефонный звонок – важнее гостя (гость – здесь, а в звонке ведь неизвестно что, может быть, беда). Ребенок, чьи-то слезы, чей-то грипп, измена у соседей или импорт радиоактивных отходов. Она их называла «летучими материалами». А при всем этом отчаянии, тоске, капризах, любопытстве была очень терпелива и терпима. И как-то у нее это уживалось еще с наблюдательностью и юмором. Когда была моложе, мы вместе с ней этим развлекались, называлось это «наводить сатиру на человечество». Перед смертью говорила: «На могиле пусть внизу будет гладко. Посадишь цветы, а приехать забудешь – мне от людей будет стыдно». Ну и вот, с осени я у нее еще ни разу не был. Цветник, наверное, зарос. Плохой сын.

– Вы не можете быть плохим сыном, – внезапно горячо и категорично (это ГМ уже за ней приметил) возразила Таня. – Совершенно исключено! Глупость какая. Вы замечательный сын! Я хочу вместе с вами поехать к вашей маме. Мы поедем вместе?

Они снова были у Таниной парадной.

– Будем прощаться, – сказал он искусственно ровным голосом и тут же увидел, что Таня в прежнем полете, и заготовила что-то сказать, и дрожит не от холода. Веки ее порываются подняться, на лице проступили тонкие капиллярные ниточки. Ему захотелось обнять ее, погладить волосы.

– А любовь? – едва слышно прошептала Таня.

– Что – любовь? – переспросил ГМ.

– Любовь – тоже виртуальная реальность?

ГМ молчал. Да никто и не ждал от него ответа. Все философы и поэты смотрели, вероятно, в этот момент на него с лабораторным любопытством, и никто не предлагал помощи.

– Не знаю, что нам покажут завтра, а сейчас я хочу так!

Таня встала на носки, порывисто обняла Григория

Михайловича, так что гиацинты оказались у его щеки, и прижалась губами к его губам. Целоваться она умела. Даже застигнутый врасплох, ГМ поневоле стал отвечать ей, руки приладились к ее плечам, и он подумал, что вот как можно, оказывается, от всего избавиться и улететь, что в данном случае было бы одно и то же.

Вдруг губы Тани замерли и ослабли. Она сначала повисла на нем, потом слегка оттолкнула, продолжая смотреть в ту часть улицы, к которой ГМ стоял спиной. Григорий Михайлович резко повернулся и увидел убегающего Алешу.

Они с Таней молча посмотрели друг на друга. ГМ уже все понял.

– Это он?

Таня кивнула.

– От которого улетают птицы?

– Не надо вам так про него говорить, – тихо сказала Таня. – Вообще ничего не случилось. Я сама во всем разберусь.

Она ведь не знает моей фамилии, только теперь догадался ГМ. А псевдоним? Какие же подозрения у нее мог вызвать псевдоним? Косте лучше знать, кто людям интересен – профессор университета или писатель.

– Я сама разберусь, – снова повторила Таня. – Все будет хорошо.

– Не уверен, – сказал старик. – Алеша – мой сын.

ГМ РАЗМЫШЛЯЕТ О СЛУЧИВШЕМСЯ, И ЕМУ СТАНОВИТСЯ ПОНЯТНО, ЧТО НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО, ИГРАЕТ БОГ В КОСТИ ИЛИ НЕ ИГРАЕТ, ВЫХОДА НЕТ

Машины ехали в обе стороны с горящими фарами – бельмами сумасшедших. Серая ночь вдруг заполнилась только ими. Они мчались навстречу ГМ, обгоняли, метались, ослепляли, потом исчезали и снова возникали, въезжая в него с хохотом, и глаза уже изнутри были ослеплены их светом. От сизого дыма стало трудно дышать. ГМ полез было в карман за таблеткой, раздумал, затем снова начал шарить в кармане. Ему вспомнилась Дуня, вернее, это было усилие вспомнить. Вспомнить не получилось. Попытался повторить еще раз, результат тот же. Какой-то запрещенный прием организма: образ Дуни исчез, стерся. Он попросил хотя бы голоса, и какой-то голос действительно стал пробиваться, но в нем была чужая хрипотца, неестественные фиоритуры, чужие интонации, понять было нельзя, точно ли это Дунин голос.

Так бывало: какое-то окошечко вдруг затуманивалось, нужно было усилие, чтобы его протереть. Но сейчас другое. Он вдруг испугался. Был порыв тут же позвонить, однако мобильниками они с женой не обзавелись, телефонными картами он не пользовался, да и на всем пространстве улицы не видно было ни одного автомата. Надо ехать.

При этом ГМ не мог двинуться с места. Это была паника, но тихая, охватившая все внутри и едва ли видимая со стороны. Он как будто только теперь осознал, что остался без жены и сына, без студентов и университета, в который пришел когда-то как в родной дом. Звучит надрывно, подумал он, но, правда, зачем ему завтра просыпаться?

Из университета его скоро мягко попросят, это ясно.

Подпольной жизни пришел конец.

Книги… Сейчас ГМ не мог представить, что когда-нибудь снова напишет хотя бы одну осмысленную фразу. Главное не литературные способности, как многие думают, а сознание, что ты имеешь право. Из чего оно берется, чем питается? Неизвестно. Важно, что его в нем больше не было.

Почему-то еще всплыло в памяти губошлепое лицо доцента Калещука, который и ненавидел, и любил его одновременно. Его ему почему-то тоже было жаль. Надо завтра же пойти к ректору и поговорить с ним о квартире для Калещуков.