Николай Крыщук - Кругами рая

Виталий Николаевич не сомневался, что в стране давно идет невидимая жизнь. Эта тайная жизнь по своим масштабам уже превосходила ту, в которой ему была выделена покрытая плесенью жилплощадь, суррогатная водка, хорошо отфильтрованные новости и место доцента в университете. Здесь власть тратила последние силы на выражение гуманитарной озабоченности, забивала оружием склады противника, носилась по миру в масках, подворовывала у пенсионеров и вечерами выпускала Петросяна, при виде которого у обманутых старушек начинались ложные схватки. Там за бильярдом решались деликатные проблемы нарезания континентов, финансирования экстремального спорта, и, в целях налаживания ограниченного доступа к бессмертию, выращивание человеческих органов из стволовых клеток было поставлено на конвейерную основу.

Этот параллельный мир впускал в себя беспрепятственно только красивых женщин. На лице комсомольских богинь, которые шли сейчас по улице, было написано, что им знакомы устроенные тут и там лазы и из того кипящего мира в этот они заглянули только на минутку, в силу человеколюбивого отношения к оставленным без присмотра родственникам.

Речь шла, в сущности, о двух цивилизациях, и обе, в чем Виталий Николаевич не сомневался, были обречены.

Вот, родная красотка, скоро будут казни,

пойдем смотреть?

А я, знаешь, все бьюсь да бьюсь,

чтоб не сгореть.

Когда красотка узнавала, что казнить будут людей, она приходила в восторг:

Это роскошно.

Им голову отрежут или откусят?

Мне тошно.

Все умирающие трусят.

У них работает живот,

он перед смертью усиленно живет.

Желудок у Калещука в последнее время работал усиленно, живот ходил от голода волнами, действительно как у смертников, и с сокрытым от окружающих трагическим вдохновением в каждой забегаловке он не просто опускал в рот кильку под рюмку забвения, но справлял тризну по себе.

Жизнь его мало походила на бурлящий рай, который только что рисовался в его воображении. Если же и вовсе не прибегать к образам, она была ужасна. Существовал он, как известно, с женой и дочкой в десятиметровой комнате. Плесень на стенах зацветала несколько раз в году и уже перекидывалась на мебель. Бороться с ней было бессмысленно, потому что внизу находилось какое-то частное производство, связанное, видимо, с паром. Табличка отсутствовала. На коллективные жалобы власть отвечала, что с лицензией у соседей все в порядке, а проверить, чем они там действительно занимались, даже и ночами, не удавалось. Обитая цинком дверь всегда была заперта. Плесень между тем каждый день нарастала наподобие наметенного и тут же примороженного птичьего пуха или дорогого плюша; было красиво и тем особенно ужасно.

Жена его на хорошую земную жизнь уже не надеялась и с каждым днем сдавала. Подворье платило ей продуктами и кой-какой одежонкой, да и то не всегда. Он выходил глубокими вечерами для сбора бутылок, что, впрочем, было для него едва ли не лучшим временем суток. В такие часы он принадлежал сам себе, то есть, считай, никому, не было такого человека на свете; не было ни плесени на стенах, ни жены, ни дочки, ни иронически относящихся к нему студентов, ни его собственных детских обид. Он чувствовал себя прачеловеком, с той лишь разницей, что собирал не гниющие остатки звериного завтрака, а бутылки. Родители его давно умерли, а значит, по условию этого ночного состояния, как бы и не существовали, поэтому никто не мог окликнуть его даже любовным воспоминанием. И только время от времени приходили на память строчки поэта, которого тоже не было: «Надо знать все что будет. Может жизнь тебя забудет». Или: «Я с временем не знаком, увижу я его на ком?»

Но иногда все же пробуждались и в Виталии Николаевиче гражданские чувства, сопряженные с требованием социальных гарантий, вот и дергал он сейчас за ручку банной двери с той полнотой ненависти, с которой, должно быть, дед его рвал под Сталинградом штык из рук фрица. Со стороны это выглядело бандитским нападением, но если бы кому удалось сейчас заглянуть внутрь происходящего в этом «бандите», то он, скорее всего, усомнился бы в его вменяемости. И то и другое было бы ни ложью, ни правдой, как все, что мы думаем о человеке. Перед нами был только несчастный доцент, который мечтал законопослушно и здраво встать под душ, поскольку жилищные условия его давно уже вели бой с гигиеной. К тому же, всякий, знакомый с Виталием Николаевичем хоть несколько дней, сказал бы, что он скорее умен, чем глуп. Само присутствие этой дилеммы свидетельствовало о том, что проблема существовала, но решалась она всегда в пользу ума. Иногда его остроумные фразы прямо-таки просились, а то и становились анекдотами. Однажды попутчик в электричке, удивившись плавному и необычайно скорому ее ходу, шепнул Виталию Николаевичу, не столько желая поделиться наблюдением, сколько в предчувствии пикника: «Классно идет!» На что незамедлительно сквозь газету получил ответ: «Машинист заснул».

Анекдот этот давно известен, но его автора все же приятно назвать.

Вот и сейчас, выпустив из себя какую-то часть гражданского пара, Виталий Николаевич, не отойдя от злосчастной бани и пяти шагов, вдруг громко расхохотался. Ход мысли, приведший его в это состояние, был хоть и молниеносен, однако не совсем прост.

Вспомнилась ему одна китайская энциклопедия, вернее же, не сама энциклопедия, которую он и не мог вспомнить, потому что ее не существовало, а китайская энциклопедия, которую сочинил в своем рассказе писатель Борхес. Впрочем, и рассказ этот доцент, кажется, не читал, самого процесса чтения, во всяком случае, не помнил. Но с цитаты из этого рассказа начинается одна из самых оригинальных книг в мире «Слова и вещи», которую написал француз Фуко. Собственно, начало этой книги и вспомнил Калещук и расхохотался, как хохотал над выдумкой Борхеса сам философ.

В энциклопедии по параграфам были распределены разные виды животных. Животные подразделялись на: принадлежащих Императору, бальзамированных, прирученных, молочных поросят, сирен, сказочных, бродячих собак, включенных в настоящую классификацию, буйствующих, как в безумии, неисчислимых, нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти, и прочих, только что разбивших кувшин, издалека кажущихся мухами.

Почувствовавший себя счастливым доцент всматривался в лица прохожих, пытаясь определить: кто из них способен разделить с ним восторг? Но люди, как назло, попадались все неопределенные и с таким видом, как будто заданный на сегодня урок они ответили и теперь могут отдыхать, не беспокоя совесть. Виталий Николаевич решил, что водки надо выпить сейчас же и непременно, пусть даже она у них, паразитов, опять будет теплой. С этим и зашагал в известное ему место.