Маргарет Дрэббл - Камень на шее. Мой золотой Иерусалим

Я вовсе не хочу сказать, хотя может показаться, будто именно это я и говорю, что меня полностью поглотила всем известная женская страсть к иррациональному. Мысль о необходимости покупать пеленки не заслонила от меня моих любимых елизаветинских поэтов. Наоборот, я обнаружила, что все это время мне работается на редкость хорошо, в мыслях ясность, внимание сосредоточено. Я то и дело с радостью думала, что выбранные мной поэты так же не вызывают у меня никаких сомнений, как, скажем, моя любовь к жареной картошке. Я не собиралась перебегать из лагеря логики в лагерь интуиции, просто у меня открылись глаза на вещи, о которых раньше я ничего не знала и которых прежде не замечала. В невежестве нет логики. Я уверена, что такие открытия рано или поздно делают все, иначе о них и писать бы не стоило. Мой случай примечателен тем, что теперь я открывала для себя явления, на которые мои, заслуживающие восхищения родители неустанно указывали нам в детстве: на свидетельства неравенства, ущемленности, разобщенности, на надрывающую душу невыносимую тяжесть человеческого жребия. Умозрительно я всегда всем сочувствовала и сокрушалась, когда удары судьбы и невзгоды обрушивались на других, но только теперь, потеряв свободу выбора и познав невзгоды сама, я могу сказать, что поняла это не умом, а сердцем.

До тех пор я весьма успешно избегала любых уз, которые прочно привязывают людей друг к другу, хотя, случалось, кривила на этот счет душой. Самые тесные и серьезные отношения в моей жизни были у меня с Джо, Роджером и, конечно, с Джорджем — отношения достаточно тривиальные, о них и говорить не стоило бы, но я уделяла им много сил и внимания, как всякая рафинированная, праздная, образованная и одинокая девица. И будучи идиоткой, я считала, что жизнь к этому и сводится. Но такой дурой, чтобы полагать, будто можно что-то получить, не заплатив, я не была никогда. Я знала: нужно платить за все, и воображала, что расплачиваюсь своим остроумием, определенным престижем, полученной от родителей удобной квартирой, где устраиваются вечеринки, и парой стройных ног. Но разве все это можно приравнивать к обязательствам, которые связывают родителей и ребенка, мужа и жену, детей и престарелых родителей, к отношениям, где все решают деньги и чувство ответственности? Но это я поняла гораздо позже. Тем не менее, в один прекрасный день — причем довольно давно — мне пришло в голову, что, признавая необходимость за все расплачиваться, сама я почему-то совершенно неспособна получать сполна то, что мне причитается.

Это пришло мне в голову, когда я была на пятом месяце беременности и чувствовала себя вполне прилично, как и положено на данной стадии. Я сидела в клинике и терпеливо ждала, потому что, как обычно, пришла с опозданием. Я листала книгу о Джордже Герберте [24] Джордж Герберт, (1593–1633) — английский религиозный поэт. , когда кто-то опустился на стул рядом со мной. Стул застонал под тяжестью соседки, но я не сразу подняла на нее глаза, — мне как раз попалось интересное место. Однако примерно через минуту я почувствовала, что на мою ступню взгромоздился ребенок; собравшись недовольно отдернуть ногу, я посмотрела, кто же на ней стоит, и увидела мальчика лет двух в довольно грязных и поношенных вельветовых штанишках, коричневой курточке и сером вязаном шлеме. Вид он имел усталый и трогательный, и я с любопытством поглядела на его мать. Она была в старом зеленом пальто, коренастая, грузная, темноволосая, по ее внешности чувствовалось, что она иностранка — не то итальянка, не то с примесью итальянской крови, лицо ее ничего не выражало и хранило каменную неподвижность, будто ни глаза, ни рот, ни брови не могли даже дрогнуть. У нее на коленях спал еще один младенец — большой и толстый, на мой неопытный взгляд ему было месяцев девять. На маленького мальчика женщина никакого внимания не обращала. Когда я отцепила его от своих ног, он побрел в другой конец комнаты, стал карабкаться на пустые стулья, хвататься за дверные ручки кабинок для переодевания, стучать ногой по радиаторам, и лицо его оставалось таким же неподвижным, как у матери. А она сидела, вперив взгляд в пространство, и всем своим видом символизировала одно — долготерпение.

Через некоторое время вышла сестра.

— Миссис Салливан! — прокричала она тонким бесцветным голосом, и соседка зашевелилась, откликнулась, но встала не сразу. Она огляделась, ища глазами мальчика, а потом посмотрела на меня и проговорила без всякого выражения:

— Вы моего не подержите? Неохота его будить. Он потом такой крик поднимет. Будьте добреньки, подержите его немножко.

Ее просьба меня испугала, но язык не повернулся сказать «нет», и соседка, вручив мне громадного спящего младенца, встала. Тут я в смятении обнаружила, что она, должно быть, не меньше, чем на шестом месяце, даже если учесть изменения в ее фигуре после двух родов. Она отправилась в кабинет к акушерке, а я осталась с ее большущим и тяжеленным отпрыском; теплый и разомлевший, он развалился у меня на коленях, нос у него был мокрый, рот полуоткрыт. Вес ребенка меня поразил — ноги у меня сразу затекли. К тому же оказалось, что он не только теплый, но еще и мокрый — сквозь вязаные рейтузы на меня основательно натекло. Я попыталась его переложить, но особенно тормошить не решилась, опасаясь, что он проснется и «поднимет крик», как я тогда с ним управлюсь? С другой стороны, меня беспокоило, не будет ли заметно мокрое пятно на моем пальто, но я уповала, что не будет. Так я просидела с младенцем на коленях добрых десять минут. До сих пор я никогда не держала на руках ребенка и постепенно, хотя мысль о пальто меня не покидала, тепло этого маленького тела, эти круглые мягкие щеки, а главное — тихое посапывание растопили мое сердце, и я впервые ощутила, что значит ребенок. Я крепче обхватила его руками и прижала к себе.

Однако его мать и братишка все не появлялись, а меня тоже вызвали. В ту неделю мне предстоял прием у гинеколога, а не у акушерки.

— Миссис Стесси! — прокричала сестра еще раз. — Миссис Стесси!

А я сидела с ребенком на коленях, как в ловушке, боясь пошевелиться, боясь рассердить сестру, боясь потерять очередь, не могла же я пустить ребенка по рядам, словно обычный пакет. Меня уже охватывала паника, когда из кабинета акушерки наконец-то показалась его мать, и я немедля передала ей младенца.

Гинеколог меня не задержал, наверно, я являла собой самый обычный случай, недостойный внимания его студентов. Как всегда, я вышла от него с облегчением и довольно легко зашагала по Марилебон-Роуд в сторону Олстер-Плейс, где собиралась со своими бывшими соученицами по университету выпить чаю. По дороге, всего через два квартала, я догнала ту женщину с двумя детьми. Она мучительно медленно брела по другой стороне улицы; старший мальчик все время отставал, он обследовал урны, не пропуская ни одной, взбегал на попадавшиеся на пути ступеньки. Мать не подгоняла его; всякий раз она покорно останавливалась и ждала, вряд ли замечая, что он делает: тихо стояла, вперив глаза в пространство, а младший, свесив ножки, восседал на ее животе, верхом на своем будущем братце, а может быть, сестрице. В самой медлительности женщины была какая-то торжественность, что произвело на меня глубокое впечатление; она стояла на противоположной стороне улицы в терпеливом ожидании, как предзнаменование, как символ, как существо из другого мира. Пять месяцев тому назад я прошла бы мимо, не заметив ее, но теперь мои руки еще ощущали тяжесть ее ребенка, а на пальто еще красовалось мокрое пятно, им оставленное. Не знаю, как она преодолела свой путь. Не знаю, поняла ли бы я, какова ее ноша, если бы не ощутила эту ношу собственными руками.