Маргарет Дрэббл - Камень на шее. Мой золотой Иерусалим

Ибо жизнь не предназначала Клару для такой встречи и никак, казалось бы, к ней не готовила. Задумываясь, что нередко случалось, о своем предназначении, Клара терялась в догадках относительно причины собственного появления на свет. Насколько можно было понять, родилась она по недосмотру: никакая божественная сила, желающая ей добра, не могла бы сознательно поселить ее в такую семью. Но мысль о случайности Кларе не нравилась: ведь тогда случайным было и ее освобождение; получалось, что жребий, распорядившийся ее рождением, мог с таким же успехом наслать на нее слепоту в главные, решающие мгновения жизни, тем самым обрекая на желания, никогда не исполняющиеся, и возможности, всегда упускаемые. Она не раз встречала таких вечных неудачников. Лишенная уверенности, что время взрастит ее к нужному сроку, она росла сама, росла изо всех сил. Еще в детстве Клара испытала глубокое потрясение от рассказа о сеятеле, который сеял свои семена, и одни упали на обочину, другие — на каменистую землю, третьи — в заросли терновника, а четвертые упали на плодородную почву и принесли плоды. Это был любимый рассказ учительницы начальной школы, Клара много раз слышала его во время утренней молитвы и, еще не зная, что это притча, приходила в ужас от такой несправедливости. Бездумно расшвыривать семена и, куда хуже, человеческие души — это было чудовищно. Повзрослев, со всем вызывающим, трагическим отчаянием своих четырнадцати лет она увидела в себе растение, впивающееся корнями в голый камень, где для него нет ни воды, ни земли, ни тени. Но затем, еще немного повзрослев и почувствовав, что все-таки растет, пришла к выводу, что ей, похоже, посчастливилось попасть в какую-то сухую песчаную трещинку, где несколько песчинок и несколько капель влаги не дадут угаснуть трепетной, но цепкой жизни. Да, она удержится, она выживет.

Клару всегда изумляло, что другим удается так хорошо себя чувствовать на этом безжизненном пространстве. В Нортэме, который для нее был бесплоднее самой бесплодной пустыни, люди жили и уезжать никуда не собирались, хотя имели деньги в банке и две ноги в полном своем распоряжении. Она ненавидела родной город с такой силой, что каждый раз при возвращении домой на каникулы ее трясло и колотило от лихорадочного, смешанного со стыдом страха. Она и ненавидела Нортэм, и боялась, не зная, достанет ли ей сил с ним порвать; ведь даже теперь, после двух лет учебы в Лондоне, она с ужасом думала, что может внезапно потерять рассудок или просто не выдержать, сломаться, и тогда ей, жалкой, поверженной, ничего не останется, как вернуться под материнский кров. По ночам она лежала без сна, вся — туго скрученный клубок желаний и воли; казалось, что стоит только уснуть, как настойчивость и вера покинут ее, и она снова проснется в одиночестве, на своей узкой кровати в тесной комнате в глубине дома, окнами в тесный квадратный садик, упирающийся в другой такой же садик, в комнате, где она столько лет засыпала, предаваясь своим предательским мечтам. Она боялась этого; и еще она боялась матери.

Отец Клары умер. Его сбил автомобиль на пешеходном переходе, когда ей было шестнадцать лет. Те, кто принимал участие в Клариной судьбе, сказали бы, что она лишилась союзника, потому что хотя бы внешне отец представлялся человеком более умным, чем его супруга; в отличие от нее он хотя бы прилюдно не выражал презрения к умственной деятельности и неизвестно кому нужному образованию. Но и ему, в сущности, никогда не было до Клары особого дела, а за ее успехами он если и следил, то невнимательно и без интереса. Он не любил детей; вряд ли он вообще что-нибудь любил. Двум сыновьям, Артуру и Алану, он уделял несколько больше внимания, но не потому, что те были ему ближе: просто он по крайней мере знал, о чем их спрашивать. О его работе — отец служил в муниципалитете — дома никогда не упоминалось; Клара могла только догадываться, что эта работа связана с математикой, в высшей степени уважаема и в высшей степени скучна. Когда миссис Моэм спрашивали, в кого у нее такая смышленая дочка, она, фыркнув, пожимала плечами и, словно открещиваясь от порока или недуга, отвечала:

— Уж во всяком случае не в меня; надо полагать, в него.

Эта двусмысленная фраза долгие годы оставалась для Клары загадкой: ведь на самом деле миссис Моэм в свое время отлично училась, ее школьные успехи были просто блестящими, в доме тут и там хранились свидетельства давних чествований — книги, надписанные рукой учителя воскресной школы. Но позже миссис Моэм стала ярой ненавистницей всех тех талантов, которыми когда-то обладала, в то время как даже ее муж и тот добровольно платил своеобразную дань делу просвещения: у него имелась «Британская энциклопедия» 1895 года издания, которую он время от времени читал и детей своих понуждал читать, особо упирая на то, что информация — вещь полезная. Сын искусного механика (Кларе, правда, это мало что говорило), он сам своим трудом сумел заработать на дом с тремя спальнями и общей стеной с соседним домом, в хорошем пригородном районе и, как можно было предположить, имел все основания радоваться жизни. Но он не радовался. Он неизменно пребывал во власти какой-то непонятной мелочной обиды, из-за которой все попытки Клары приблизиться к нему наталкивались на неприятие; она периодически предпринимала их просто потому, что отца боялась меньше, чем матери, и два-три раза ухитрилась-таки добиться его поддержки — ей купили велосипед, разрешили сходить в кино. Но Клара чувствовала, что отцу все это безразлично. Впрочем, как можно было его винить? Мысль об этом казалась невыносимой, чудовищной, но Клара все же понимала, что человеку, столько лет прожившему с ее матерью, грешно ставить в вину утрату joie de vivre, вкуса к жизни.

Когда он умер, Клара не испытала настоящего горя. Эта смерть реально проявилась лишь в поведении матери, которая до самого конца пребывала в упорном, угрюмом молчании; она не уронила ни слезинки, а когда похороны завершились, повернулась спиной к могиле, грузно выпрямилась, сложила губы в излюбленную пророческую складку и медленно зашагала прочь по глинистой дорожке; проходя мимо могильной плиты, на которой было высечено, что смерть есть лишь краткая разлука, она разлепила губы и произнесла:

— Итак, его больше нет; не скажу, что я так уж огорчена.

От этих слов шедшую рядом Клару наконец прорвало, она истерично, в голос разрыдалась, слезы градом покатились по ее горячим щекам, но она знала, что плачет не по отцу, а по любви, которой здесь нет, а есть убогое существование в этой мерзкой дыре, в которой и она точно так же, никем не любимая, когда-нибудь умрет. Клару никто не утешал, все остальные вполне обошлись без рыданий, но, с другой стороны, никто и не осуждал; потом, уже дома, дядюшки и тетушки заботливо протягивали ей чашки с чаем. Неловкую заботу проявляли даже братья; Клара сидела, без конца теребя бахрому скатерти, и ей вдруг почудился совсем другой мир — мир, где сильные чувства считаются прекрасными, где даже слезы имеют право на существование, где красивым будет не то надгробие, в котором видна мелкая, дешевая экономия воображения, камня и слов, а то, на котором неистовствуют от горя мраморные ангелы. Все, все что угодно могло бы примирить ее со смертью, думала Клара, — все, в чем есть хоть капля щедрости, но только не эта ничтожная тесная гостиная, не эта лживая обыденность, не эти бесконечные чашки с чаем, не эти безжалостно застывшие лица. Пролейся хоть слезинка, раздайся хоть ропот раскаяния, ей бы этого хватило; но нет, ничего. Родственники даже не надели траура — в ношении траура они видели лишь излишество, фальшь и лицемерие. Ничто у них не имело права на существование. Они сидели, как каменные идолы, и все, чего они хотели, — это быть вот такими каменными идолами, чтобы никто не знал, волнует их что-нибудь или нет, чтобы никто не отличил участия от равнодушия.