Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Кокто, когда мы добрались до его спальни, немедля зажег опиумную лампу и набил трубку.

— Опиум почти не вызывает привыкания, — заверил он меня. — И потому не бойтесь, mon cher. Вы в полной безопасности — на деле, даже в большей, чем полная, поскольку опиум, принимаемый в умеренных количествах, полезен для здоровья. Вы бы удивились, узнав, кто его курит. Княгиня де Ноай, к примеру. Графиня де Ларошфуко. Коко Шанель, которой, по-моему, лет уж сто, а выглядит она на двадцать девять. Давайте же, топ petit. Вдохните этот дым.

Воздействие опиума оказалось более тонким, чем я мог ожидать. Я почувствовал приятное онемение — и умственное, и телесное. Глаза мои оставались открытыми, но я увидел картину почти осязаемую, почти реальную: Оредежь, испещренную кувшинками, в которых неподвижно отдыхали перед тем, как снова взлететь, синие стрекозы. Пейзаж замер в прелестной неподвижности, словно ожидая чего-то — коней, быть может, которые вот-вот с топотом ворвутся в мелкую воду реки, — я же мог тянуть это мгновение до бесконечности, смаковать спокойствие, негу горевшей яркими красками полуденной сцены.

Я и на миг не усомнился: передо мной галлюцинация — и даже гордился немного тем, что сохранил ясность мысли.

Когда я сказал Кокто, что пережитое мной кажется мне довольно интересным, пусть и не таким уж поразительным, что я хотел бы воспроизвести его, и не раз, посвящая ему мой досуг, он поспешил заявить:

— В таком случае нам не следует повторять наш опыт. Я не хочу, чтобы меня обвинили в попытках погубить вашу жизнь.

В средствах я нуждался как никогда прежде. Время от времени рецензия, напечатанная в «Последних новостях» Милюкова, приносила мне небольшие деньги, однако основная часть моего скудного дохода доставлялась уроками английского языка. Несколько месяцев я делил с художником Павлом Челищевым и американским пианистом Алленом Таннером квартиру на рю Коперник — такую крошечную, что мы прозвали ее «кукольным домиком». Компанию они составляли забавную: Павлик — легко возбудимый, отчасти параноидальный, восторженно честолюбивый; Аллен — до неприличия скромный, но незаменимый для его товарища, которого каббала интересовала гораздо больше, чем необходимость платить за квартиру. Одевались мы чуть ли не в лохмотья, зато быстро овладели тонким искусством растягивания стопочки бренди и чашки кофе на целый вечер, проводимый в одном из кафе бульвара Распай. Весьма основательно освоили мы и умение «обедать носом», как называл это Павлик, — впивая упоительные ароматы настоящей еды, которая поглощалась за ближайшим к нашему столиком. Раз или два в неделю мы, сложив наши жалкие гроши, отправлялись на авеню дю Мен, в cantine [96] Столовая (фр.). мадам Васильевой, где за четыре франка можно было получить тарелку щей, кусок пирога с капустой, стакан белого вина и сигарету. На следующий после такого пиршества день мы постились.

Поскольку денег на оплату натурщиков у Павлика не было, я от случая к случаю позировал ему.

Работая, он без умолку болтал.

— На углу улицы, — сообщал он, подойдя танцующей походкой к окну, — торчит роскошный парнишка. Леопард в обличии мальчика. Нет, не шевелись. Должно быть, это качество Дягилев и углядел в Нижинском.

Он сымпровизировал пируэт.

— Чего бы я только не отдал, чтобы увидеть, как он танцует. Ходят слухи, Дягилев держит его в Пасси [97] Пасси — район Парижа, в котором селились многие русские эмигранты. Нижинский же с декабря 1917-го жил с Ромолой в Швейцарии. , в запертой, охраняемой квартире. Клоун Божий, так он себя теперь называет. Окончательно спятил. Стой спокойно, котеночек. И сохрани на лице теперешнее выражение, оно мне нравится. Решительное, но скучающее. Хотел бы я знать, какого цвета у тебя душа. Ты ведь, как и я, отчасти женщина. Правда? Нет, не отвечай. Не произноси ни слова.

Почти полную минуту он писал, а после снова подскочил к окну.

— Боже милостивый, у меня, как увижу этого мальчика, слюнки текут. Красивее французских мальчишек только американские, ты так не думаешь? Но этот чисто французский. И наверняка чувствует, как из моего окна истекает благодарность ему. Понимаешь? Я сам иногда похожу на знаменитого фавна. Sans pitié du sanglot dont j’étais encore ivre [98] «Отвергнув спазм, которым я был пьян» (фр.) — строка из эклоги Стефана Малларме «Послеполуденный отдых фавна». . Что-то в этой картине не так. А может быть, во мне. Знаешь, хорошо было бы писать картину, не отрывая кисть от холста. Именно так Бог и создавал мир. Но нам, бедным человечкам, приходится макать кисть, макать и прерываться, и снова, снова подходить к окну.

Нет, не произноси ни слова. Ты погубишь прекрасное выражение твоего лица. Ты — совершеннейший русский князек. Не смотри на меня так. Помилуй, род Набоковых почти столь же древен, сколь и род Челищевых. В сравнении с нами Романовы — просто выскочки. Знаешь, что сказала, увидев в театре моего отца, великая княгиня Мария? Она воскликнула, обращаясь к другу: «Вот человек, который благороднее нас!» И была права. Наш род восходит к брату Цезаря Августа. А вы, как я слышал, произошли от великого татарского воина. Скажи-ка, Середушка, я слышал еще, что в ваших венах течет кровь Петра Великого, это правда? Говори. Разрешаю.

— Таково старое семейное предание, — ответил я без всяких следов заикания. — Моя бабушка Набокова заводила любовников в высших слоях империи. И особенно близким ее другом был Александр Освободитель.

— А теперь мы здесь — отчаявшиеся изгнанники без гроша за душой. Облизываемся на мальчишку, который и смотреть-то в нашу сторону не желает.

Когда он закончил мой портрет, меня несколько огорчило то, что я увидел на холсте: смехотворно костлявая фигура, скорее шут, чем князек. И все же я ощущал благодарность и даже странное облегчение от того, что был запечатлен. К сожалению, у Павлика не хватало денег на новые холсты, и потому вскоре поверх моего портрета появилась другая картина — поразительно яркая корзинка с земляникой.

Впоследствии, когда Павлик прославился, а наши с ним пути разошлись, я жалел о том, что ни один из моих портретов не сохранился. Ну да неважно.

Бедность моя была неописуемой, однако должность газетного рецензента давала мне такую роскошь, как бесплатное посещение симфонических концертов и спектаклей моего любимого «Русского балета», чего никак иначе я себе позволить не смог бы. Впрочем, имелись у меня и иные отдушины. Некоторое время я состоял в связи с Клодом, очень трогательным, полноватым в бедpax пареньком из Реймса. Когда же она прекратилась, я на несколько недель мучительно влюбился в Эрве, красивого подмастерье манекещника, — лишь для того, чтобы обнаружить, когда мне удалось наконец затащить его в постель, что он совершеннейший импотент.