Томас Мартинес - Он поет танго

Я думала, что, когда окончится «Возвращение», мы уйдем оттуда, но Мартель приложил руки к груди — почти что театральным жестом — и повторил первый куплет «Маргариты Готье» по меньшей мере четыре раза, практически без изменений. По мере того как накапливались эти повторения, слова танго постепенно наполнялись смыслом, как будто бы по пути вбирая в себя все голоса, произносившие их когда-либо раньше. Я вспомнила, говорила Альсира, что сходное впечатление возникало у меня при просмотре фильмов, в которых один и тот же план выдерживается дольше минуты: изображение не меняется, но человек, который на него смотрит, постепенно становится другим. Созерцание незаметно преображается в обладание. «Дорогая моя Маргарита, у меня столько слов на губах», — пел Мартель, и теперь эти слова не находились снаружи наших тел, они звучали внутри нашей кровеносной системы, ты можешь это понять, Бруно Кадоган? спросила меня Альсира. Я ответил, что когда-то сталкивался с подобной идеей в трудах шотландского философа Дэвида Юма. И процитировал: «Даже если ничего не изменяется в повторяющемся объекте, в воспринимающем его субъекте обязательно происходят изменения». Именно так все и было, сказала мне Альсира, эта фраза точно определяет то, что я почувствовала. Когда в тот день я в первый раз услышала, как Мартель поет «Дорогая моя Маргарита», я не заметила, что он переменяет темп этой мелодии, на второй или на третий раз я услышала, что он понемножечку растягивает каждое слово. Быть может, он растягивал также и слоги, но мой слух недостаточно тонок, чтобы в этом разобраться. «У меня столько слов на губах», — пел он, и Маргарита из его танго возвращалась в большой дом, словно бы и не было всего этого времени — с телом, в котором она жила двадцать четыре года назад. «У меня столько слов на губах», — произносил он, и я чувствовала, что этого заклинания достаточно, чтобы исчезли дыры в полу, чтобы дом освободился от паутины и пыли.

Декабрь 2001 года

Невстреча с Мартелем на Мясницкой площади что-то во мне перевернула. Я сбился с курса в своих записях, да и сам сбился с курса. Я провел несколько ночей в «Британико», созерцая безотрадный пейзаж парка Лесама. Когда я добирался до пансиона и наконец-то засыпал, то просыпался от любого неожиданного шума. Я не знал, как бороться с бессонницей, и без всякой цели отправлялся бродить по Буэнос-Айресу. Иногда я доходил до бывшего вокзала Конституции, о котором столько писал Борхес, а потом отправлялся в Сан-Кристобаль или в Бальванеру. Все улицы казались одинаковыми, и, хотя газеты пестрели сообщениями о росте уличной преступности, опасности я не ощущал. Рядом с вокзалом промышляли шайки мальчишек, которым едва исполнилось по десять лет. Они выбирались из своих убежищ в поисках еды и просили милостыню, во всем помогая друг другу. Я видел, как они спали в простенках домов, прикрыв лица газетами и полиэтиленовыми пакетами. Очень много народу в городе жило под открытым небом, и там, где в одну ночь укрывались двое, на следующую ночь появлялись уже трое или четверо. От площади Конституции я брел по проспекту Сан-Хосе или Вице-короля Севальоса в сторону Авенида-дель-Майо, потом переходил через площадь Конгресса, на скамейках которой устраивались на ночлег семьи бездомных. Не раз я проводил свои бессонные часы на углу улиц Ринкон и Мехико, наблюдая за домом Мартеля, но всегда впустую. Только однажды в полдень я увидел, как певец выходит из дому вместе с Альсирой Вильяр, впрочем, я узнал, что она — это она, только спустя много недель; когда же я попытался настигнуть Мартеля на такси, мне преградила путь демонстрация пенсионеров.

Хотя этот город был ровный и поделенный на квадраты, я не умел в нем ориентироваться из-за однообразия зданий. Нет ничего сложнее, чем замечать мельчайшие перемены в монотонном пейзаже — как это бывает в пустыне или в море. Сомнения могли охватить меня на любом углу, а когда я выходил из ступора, то лишь для того, чтобы обнаружить поблизости какое-нибудь кафе. По счастью, многие кафе работали круглые сутки, в них-то я и усаживался дожидаться первых лучей рассвета, в которых дома обретали очертания, позволявшие мне сориентироваться. И только тогда я на такси добирался до моего пансиона.

От бессонницы я ослабел. У меня возникали галлюцинации, в результате которых фотографии Буэнос-Айреса начала двадцатого века накладывались на его современный облик. Я высовывал голову со своего балкончика и вместо вульгарных строений на другой стороне улицы видел террасу «Гат и Чавес» — магазина, исчезнувшего с улицы Флорида сорок лет тому назад, в котором сеньоры в соломенных канотье и дамы в накрахмаленных блузках пили шоколад из чашек, а горизонт щетинился шпилями и пустыми смотровыми башнями, и часть их была украшена греческими статуями. Или же я видел шествие нелепых кукол, которые в двадцатые годы использовались для рекламы болеутоляющих и слабительных средств. Такие фантастические видения могли продолжаться часами, и в это время я не знал, где находится мое тело, потому что прошлое овладевало им со всей мощью настоящего.

Почти каждую ночь я встречался с Тукуманом в кафе «Британико». Мы раз за разом спорили, как лучше всего выселить Бонорино из подвала, но никак не могли договориться. Быть может, спор шел не о средствах, а о целях. Для меня алеф — если он существовал — являлся объектом бесценным, его нельзя было ни с кем делить. Мой друг, наоборот, собирался покрыть алеф позором, превратив его в балаганную диковину. Нам удалось установить, что после смерти болгарского дворянина дом на улице Флорида был продан каким-то арендаторам из Акассусо, владевшим еще двумя десятками зданий по соседству. Мы договорились, что я напишу им письмо-донос на библиотекаря, не платившего за свое жилье с 1970 года. Тем самым мы могли повредить управляющему нашим пансионом и, возможно, бедняжке Энрикете. Ничто из этого Тукумана не волновало.

В конце ноября Нью-Йоркский университет отправил мне денежный перевод, на который я не рассчитывал. Тукуман предложил, чтобы мы позабыли о богемной скромности нашей жизни в пансионе и провели ночь в апартаментах на последнем этаже отеля «Пласа Франсиа», откуда открывался вид на проспект Освободителя и разные дворцы, а еще на бакены северного побережья, которые мерцали над неподвижными водами залива. Хоть это и не был отель экстра-класса, такой номер стоил триста долларов, чего мои доходы никак не могли позволить. Как бы то ни было, отказываться я не хотел и заплатил вперед, забронировав апартаменты на следующую пятницу. Перед этим мы собирались поужинать в одном из ресторанов на Реколете, где подавали блюда «авторской кухни», но именно в тот день возникло неожиданное затруднение: правительство объявило, что с банковских счетов разрешается снимать лишь мизерный процент наличных денег. Я испугался, что останусь с пустыми карманами — отменять броню в отеле было уже слишком поздно. С момента этого неожиданного заявления никто не хотел принимать кредитные карточки и стоимость денег перестала быть твердой величиной.