Мухаммед Хайкал - Зейнаб

Но в нашем обществе это чувство находится под запретом. Почему? Ведь я никого не обидел, не совершил никакого насилия. Я только насладился этим чувством, как наслаждаюсь другими, дозволенными. А мне твердят: «Это грех».

Нет, что это со мной? Конечно же, это — дьявольское наваждение! Шайтан пытается завлечь меня в свои сети, а затем бросить в адскую бездну. Все наслаждения преходящи, а потому — ничтожны. Мы, люди, стоим на какой‑то средней ступени между ангелами и животными. Мы или опускаемся до последних, и тогда довольствуемся в жизни малым, или возвышаемся до ангелов, и тогда добровольно лишаемся и этого малого. Я не пал бы столь низко из‑за простой девушки, как бы красива она ни была, если бы мне в тот миг удалось осознать это!»

Дни проходили за днями, Хамид жил дома, каждую ночь томясь в своей душной комнате, терзаемый раскаянием, Требуя ответа у своей совести, он был суров и беспощаден. Однако перемены в нем никто не замечал, поскольку люди привыкли видеть его серьезным, честным, глубоко верующим юношей. Правда, он не молился при всех, но это ему прощали, принимая во внимание то, что он пока что студент колледжа.

Один день сменяет другой, завтрашний приходит на смену вчерашнему. Постепенно к Хамиду вернулись присущие ему спокойствие и уравновешенность. Он наконец расстался с бесконечными мечтаниями и фантазиями. В конце концов в жизни его не осталось ничего такого, что тревожило бы его. Разве что непроглядной ночью в глубоком молчании в нем возникало прежнее чувство отвращения к мраку комнаты, ее низкому потолку и жаркой постели.

Душа его настоятельно требовала возвращения на лоно природы. И он стал проводить ночи на одном из хлопковых полей, расположенном на возвышенности, куда не доходила вода. Ее поднимали туда при помощи архимедова винта. Сладостные летние ночи вновь явились перед Хамидом во всем великолепии, с их ароматным ветерком, сияющими звездами и переполненными водой каналами, в которых отражалась бессонная луна. Иными словами, он вернулся к своему прежнему времяпрепровождению. Правда, прежде услаждавший его слух скрип оросительного колеса сменился теперь содроганием архимедова винта. Чуть отдалишься от него — все звуки пропадают, ночь становится безмолвной, а ты как бы лишаешься друга — собеседника.

С первым утренним лучом Хамид возвращался к семье на часок — другой, а потом шел к девушкам на прореживание риса, как будто ожидал получить какую‑то прибыль от этого урожая. Когда закончили прореживать половину поля, среди работниц Хамид вдруг увидел сестру Зейнаб. Оказалось, что раньше она была занята на строительных работах в деревне. Подошло время обеда, и Хамид отошел с ней в сторонку, стал расспрашивать о сестре, о том, довольна ли та своим новым житьем‑бытьем. Девушка пустилась в воспоминания о тех днях, когда Зейнаб жила дома — в полдень сестры всегда обедали вместе, а теперь вот ей приходится есть в одиночестве. И из дома она выходит одна, и домашние заботы ее одолевают. Ах, миновали светлые дни!

И в памяти Хамида невольно всплыли сладостные часы, проведенные с прекрасной Зейнаб, и вновь пережил он горечь утраты. А ведь как она была привязана к нему и как нравилась ему! Каким далеким казался ему тот вечер, когда они сидели у обочины дороги, прижавшись друг к другу. И все же это был незабываемый час, память о котором никогда не сотрется! А та ночь, когда он увидел ее такой печальной и почувствовал в своем сердце острую тревогу за нее! Интересно, как ей живется теперь, вспоминает ли она о нем? Сколько красоты и величия в этих деревенских женщинах, сроднившихся с природой под дивным, чистым небом, среди широких зеленых полей! Сколько очарования в каждой такой красавице! У нее сильное тело, высокая грудь, уверенная походка, стан ее грациозно покачивается при ходьбе, и ветер играет ее черным прозрачным покрывалом! Она поистине великолепна!

Увы, так называемая «серьезная», «добродетельная» жизнь — не что иное, как жалкая выдумка. Это вообще не жизнь, а смерть. Едва отведав вкус настоящей жизни, мы сами убеждаем себя, что существование наше отвратительно, и лучшее, на что мы способны, — это отречься от мира и удалиться от него. «Жизнь, которую я вел и продолжаю вести, это жизнь монаха, — думал Хамид. — Я отказался от мира, а мир отказался от меня. И я еще наивно полагал, что наслаждаюсь жизнью и ее радостями — теми радостями, которые именуются «непорочными»!

Как тебе живется, Зейнаб? Идешь ли ты к завтрашнему дню с радостью, ожидая от него только блага? Целует ли муж с восходом солнца твои улыбающиеся уста? Или вы влачите однообразную, скучную жизнь, которая зовется супружеской? Как я боюсь увидеть тебя изнуренной страданиями и бедами! Дни невинных радостей миновали! Излучают ли еще глаза твои тот свет, который очаровал меня? А улыбка твоя, делает ли она твоего друга еще более радостным и счастливым? Блажен и счастлив твой муж! Он один наслаждается этим прекрасным цветком, в котором все совершенно, который призван дать ему счастье! Увижу ли я еще когда‑нибудь тебя, Зейнаб, обниму ли тебя, поцелую ли, смогу ли вернуть прежний прекрасный сон?»

Будет ли Хамид сожалеть и печалиться, если увидит Зейнаб, обнимет ее и поцелует? Поспешит ли он после этого, дрожа как в лихорадке, окунуться в воду, чтобы очиститься от скверны? Постигнет ли его раскаяние, вонзая свои острые шипы в его сердце? Нет, нет! Всей душой он жаждет этого поцелуя, который воскресил бы далекое прошлое, те тайные встречи, свидетелем которых был один аллах.

«Кто знает, может быть, Зейнаб забыла меня и я ей безразличен? — продолжал размышлять Хамид. — Может быть, увидев меня, она отнесется ко мне как к чужому? Разве было между нами что‑нибудь большее, чем между нею и любым из моих братьев? Конечно, она красивая, статная, достойная всеобщего восхищения женщина! Но даже если я был увлечен ею больше, чем кем‑либо другим, разве у нее были основания считать меня своим другом или возлюбленным? Для нее я всегда оставался господином, хозяином. А теперь я вообще чужой для нее человек. Любое мое слово, ныне обращенное к ней, может вызвать подозрение и опасение, что супружеской чести будет нанесен урон.

Как жаль ушедших дней! Ждет ли меня в жизни что‑нибудь светлое? Разве в страданиях, которые окружают нас со всех сторон, в этом отречении от всех земных радостей заключен смысл жизни? Как, в сущности, жестока эта добродетельная жизнь, любовь к которой нам постоянно внушают! Она гораздо страшнее, чем неизбежная жестокая смерть.

До сего дня я не изведал в жизни ничего, кроме ее пресного вкуса, который не настолько горек, чтобы душа отвратилась от жизни, но и не так уж сладок, чтобы она пела и ликовала. А впереди меня ждут дни еще более тоскливые. Однообразные и блеклые дни, они в конце концов будут пресечены жестоким временем, а потом меня, как и каждого смертного, ожидает яма, в которой я усну беспробудным сном. Ведь, собственно, уже с момента рождения я распрощался с миром, и сегодня я только щепоть праха, которую поднял с земли ураган жизни. Потом я вернусь в эту землю и останусь в ней навечно, так и не вкусив подлинной жизни».