Иосиф Герасимов - Вне закона

Илья Викторович оглядел себя в зеркало, выглядел он неплохо: все еще строен, крепкий мужчина, очки без оправы с золотой дужкой на переносице сидят прочно. Довольный собой, он направился в прихожую, на скрип его шагов выглянула из комнаты жена.

— Обед как обычно? — спросила она.

Ему не хотелось ее огорчать, он улыбнулся:

— Возможно, задержусь. Я позвоню.

Он вышел из подъезда, быстро посмотрел по сторонам — никого не было, скорее всего, наблюдение сняли, тут же усмехнулся от догадки: а зачем оно, если он идет на встречу с Судакевичем. Конечно, глупо, что он звонил с чужого телефона. Судакевич сам доложит об их встрече.

Надо было обдумать разговор с Судакевичем, скорее всего, он будет непростым. Встретил Илья Викторович этого человека при особых обстоятельствах.

Все же идиотским делом пришлось ему в ту пору заниматься. Где-то в сентябре или октябре, сейчас точно не вспомнишь, во всяком случае, перед открытием XIX съезда партии в 1952 году, на котором выступал в последний раз, едва ворочая языком, Сталин, открывали в Третьяковской галерее всесоюзную художественную выставку. О ней шумели, что она станет апофеозом советского искусства, и поползли слухи, что премию скорее всего дадут двум кованным из меди фигурам Ленина и Сталина.

Отбирал для показа картины и скульптуры выставочный комитет — сорок семь выдающихся мастеров кисти и резца, увенчанные лауреатскими медалями, многочисленными орденами. Им дали возможность решать судьбу своих собратьев демократическим путем. Голосование проводилось в два тура: первое — открытое, второе — тайное. При первом туре все сорок семь подкормленных лауреатов проголосовали за кованные из меди фигуры вождей. А во втором туре произошел конфуз, только двое подали голоса «за», а остальные отвергли скульптуры для показа широким зрителям. Весть об этом мгновенно достигла Старой площади, а оттуда метнулась на Лубянку, и вот уж Илью Викторовича затребовали к самому министру Игнатьеву. Тот рявкнул, задыхаясь от злости:

«Бунт затеяли, засранцы! Разберись с этими блядями! И сегодня… сегодня доложить!»

Он вызывал их поодиночке, и каждый, переступая порог, сбрасывал, как шубу с плеч, вальяжность или высокомерие и тут же словно усыхал на глазах, улыбчиво и подобострастно ожидая вопросов. Иногда Илье Викторовичу становилось жаль этих солидных людей с многочисленными золотыми побрякушками на лацканах пиджака, полученными за портреты или скульптуры, вывешенные и выставленные в важных государственных зданиях, жаль, потому что в своей среде они кичились свободой художника, но в каждом жил неистребимый страх. Потому и было непонятно, как же они решились бунтовать. Неужто вирус свободы проник в их души? Правда, более половины из них значились в картотеке управления среди особо важных осведомителей, но сейчас в их услугах не было нужды.

Каждый после первого же вопроса покорно отвечал: да, я голосовал против. Даже те двое, кто опустил бюллетени, оставив в них пометку «за», отказались от этого. Можно было прийти в отчаяние. Поверить, что весь выставком во главе с прославленным скульптором, любимцем вождя, выказывает свой протест против медных фигур, было невозможно.

Отправить же в лагеря цвет прирученных мастеров кисти и резца никто не позволит. Сказал же однажды вождь, когда ему пожаловались на литературную верхушку: «У меня других писателей нет».

Илье Викторовичу не удалось отыскать даже зачинщиков — эти люди не могли сговориться, втайне они не терпели друг друга. Илья Викторович растерялся… Только позднее, когда прошло время, он узнал, председатель выставкома в перерыве между турами голосования бросил ничего не значащую фразу: «Много меди». Это и послужило сигналом для остальных: мол, председатель против, значит, и мы должны так голосовать; но сам-то председатель и его заместитель проголосовали «за», но и в этом они побоялись признаться, думая, что кто-то получил иное указание.

Это позднее… А в то время Илья Викторович настрочил отчаянный рапорт, подал его по инстанции, и решительный Игнатьев гаркнул: «Если не нашел, кого сажать, пусть сам сядет».

Его посадили во внутреннюю тюрьму. А недели через две у него объявился следователь. Илья Викторович прежде его не встречал, молодой, невысокий росточком, с тупо обрубленным носом, который он то и дело морщил, словно принюхивался.

— Будем знакомы, Степан Степанович Судакевич, — представился он. — Запоминается без всякого умственного напряжения.

Илья Викторович решил тут же его осадить:

— Космополитская какая-то фамилия.

Тот мигнул белесыми ресницами, но не растерялся:

— Шутить изволите, дорогой Илья Викторович, у нас деревня имеет прозвание Судакевичи, потому как в реке некогда водилось множество судаков, но есть и иная версия происхождения названия, однако маловероятная. А что касается фамилии и логики вашего приобщения ее к космополитам, то могу напомнить, что эдаким способом вполне можно к безродным интеллигентам приобщить гоголевского Собакевича.

Илья Викторович рассмеялся, хотя вроде было не до смеха. Он разгадал этого мужичка в погонах старшего лейтенанта, конечно же, тот был из нового призыва, ведь с приходом в министры Игнатьева на Лубянку хлынул народ из провинции, каждый, кто мог, тянул в Москву близких, знакомых, родичей; краткосрочных курсов им хватало, чтобы получить звание, квартирку, право вызова машины; после провинциальной голодухи такая жизнь казалась роскошью. И еще Илья Викторович по тому, как изъяснялся Судакевич, угадал в нем учителя, Игнатьев более всего почему-то любил привлекать в их учреждение учителей; возможно, в этом был какой-то смысл.

Судакевич не торопился, допросы вел лениво: видимо, у него и системы никакой не было, а может быть, понимал: Илья Викторович опытней его, носил на погонах три большие звезды с двумя просветами, а времена переменчивы, дело может повернуться по-разному, потому и спешить не следует.

Постепенно редкие эти допросы превратились в нечто похожее на дружеские беседы.

— Ну вот скажи, Илья Викторович, — щурился Судакевич, веко у него дрожало то ли от внутреннего напряжения, то ли от предчувствия удовольствия, тупо обрубленный нос морщился, как у собаки, учуявшей необычный запах. — Вот Андрий, сын Бульбы Тараса, он кто? Предатель? Или жертва безумственных душевных мук, именуемых любовью? Вопрос для меня принципиально значимый, так как имел на этой почве конфликтную ситуацию в школе. Я им про подвиги Тараса Бульбы, про патриотизм, а паренек такой мне аргумент всучивает: ваш Бульба — фашист, он детей малых в огонь бросал, его Гоголь озверевшим тигром представил, который из-за ложного понимания патриотизма мог деревни с мирными жителями огню предавать, а вы его нам по школьной программе героем делаете. И тут мне еще один аргумент: Андрий ведь не дурак был, самый умный в семье, он посчитал, что любовь превыше всех земных и ответственных установлений. Он даже перед смертью прошептал не имя отца-матери, не Родины, а любимой. Так можно ли его в предатели зачислять, если он подвиг души совершил? Вот такие, понимаешь, умники у меня литературу изучают. Я ему даю обстоятельный ответ: ты, сморчок, должен понять — и любовь можно предательством загадить, что с Андрием и произошло. Но они нынче, Илья Викторович, начитанные паразиты и тут же мне провокацию суют: Ромео тоже от своих отрекся во имя любви и, приняв смерть, великим стал на все эпохи. А чем же Андрий хуже Ромео?.. Что на такое предложение ответишь, Илья Викторович?