Иосиф Герасимов - Вне закона

— Вы, ребята, если табаком балуетесь, то смолите. А я его и прежде не любил, теперь начисто бросил.

Семгин достал свои сигареты, барственно откинулся на спинку стула, чиркнул красивой зажигалкой и задымил.

— Могу кваску подать, — сказал Калмыков. — А крепкого не имеется. Свою цистерну я уж выдул. Да на лечении был… Торпеду, понимаешь, в задницу вшили. Подписку давал, если хлебну — кранты. Ну вот…

— Значит, ты «торпедоносец», — хмыкнул Семгин, но, заметив, что Калмыков нахмурился, сразу же заулыбался. — Да это я так… Мне же тоже нельзя, я за рулем. А вот Витек пива хочет, но…

— А пиво-то есть, — сказал Калмыков. — Дочка покупает. Она им волосы смачивает, когда закручивает. Говорит, пиво прическу держит. Однако у меня свежее, непочатое, она вчера бутылки две принесла…

Он легко поднялся и вскоре вышел из кухни, неся бутылку с пивом и стакан.

— Пей, мастер, утоляйся.

Виктор открыл бутылку, нетерпеливо налил в стакан, а Семгин, чтобы не терять времени, сказал:

— Ты, Калмыков, объясни Вите, что мне по телефону сказал…

— А чего объяснять? — удивился Калмыков. — Ну, брал у меня на последнюю электричку холененький такой… Не для себя. Женщину провожал.

— Ты его, если увидишь, вспомнишь?

— А почему не вспомню, конечно, вспомню, — ответил Калмыков, погладил клеенку. Руки у него были узловатые, местами с пожженной, сморщенной кожей. — Он ведь на меня было тявкнул. А я это, Гоша, не люблю. Сам на людей наорался, а сейчас чтоб на меня, не люблю. Тявкнул за то, что я долго к окошку не подходил. А я чай допивал. Время-то еще было. Ну, я ему в ответ… Он, конечно, завелся, да дамочка его успокоила, говорит: брось, мол, я и так устала.

— Она по имени его назвала?

— Вот не помню. — Но тут же он оживился, пригладил усы. — Он на конечную брал, слышал, вроде сказал кому-то привет передавать. А дамочка фыркнула. Это я запомнил. У меня слух… Не смотри, что старый, а слух у меня тренированный. Я ведь в вохре наслужился, а там внимание требуется. Ты меня знаешь, товарищ Семгин. Вот Талицкий: он меня не признает, видать. А я и его знаю…

Виктору сделалось неловко, что он не может узнать этого худощавого человека с морщинистым, задубелым лицом, и он только пожал плечами в смущении.

— Вы ведь, мастера, на себе зацикленные, — усмехнулся Калмыков. — А я, когда на охране работал, мне каждого человека требовалось знать. Ну, и ты мимо меня. А другие… Ну, теперь что? Теперь скажу — иногда кому что вынести надо, мне «рыжик» сует. Спирт в институте дармовой. А у меня на этот «рыжик» сердце слабое было. Пропускал. Государству не убудет, да и люди знают, что несут, секрет не вынесут, их же потом за шкирку… В общем, это хорошо, что твой директор меня шуганул, — обернулся он к Семгину. — Мы же с ним старые знакомые, он меня и на работу принял. А когда гнал, говорил: для твоей же пользы, Калмыков. И в больницу уложил… А ведь, бывало, он у меня под конвоем ходил.

— Это как? — недоуменно спросил Виктор. От пива ему стало легче, он взбодрился. Услышанное было неожиданным, и Виктор недоуменно посмотрел на Семгина, но тот продолжал невозмутимо курить, и Виктор понял: Гоша об этом знает.

— Хе, — хмыкнул Калмыков, блеклые глаза его залукавились. — Ты что думаешь, у человека одна только жизнь бывает? Я сам-то их сколько пережил — не счесть. В разных шкурах мотался. Э-э, е-мое! Родом-то я из башкирских мест, неподалеку от Стерлитамака. Там смолоду на земле горбатился. Батя задумал меня в командиры армейские определить. И через военкомат в училище направил. А тут война-зараза… Ну, сначала я в запасном ошивался, народ обучал, а потом… Тут и вспоминать неохота. Войны под завязку наелся. Два ранения. Потрубил после победы еще два года в армии. А при мне погоны капитана. Поехал домой. Батя помер, сестры замуж повыходили. Поглядел я на крестьянскую жизнь, как люди маются. Ну ее, думаю, к черту! И в Стерлитамак. А там уж нефть нашли, газ, завод строят, еще чего-то. Узнали — капитан, в органы вызвали, говорят: тут у нас зэки ишачат, начальник лагеря военного человека ищет на охрану. Пойдешь? Вон город строят, Салават. Домишко там тебе поставят. Деньги большие кладут, приварок, сто граммов полагается, жилье опять же. Бабу найду, буду жить. Чем плохо? И пошел. Баб там, между прочим, полный перебор оказался, да красивы, гадины. Я себе почище выбрал: молоденькая, а уж в торговле шурует директрисой. Нормальная баба оказалась, а потом словно сглуздилась. Орать начала. Я ей под зад, говорю: мотай и чтоб духу не было. Нашел другую, тихую. С ней, между прочим, до сих пор и проживаю… А к чему это я вам свою биографию вдруг стал излагать? — нахмурился он.

— Да из-за директора, — напомнил Виктор. — Мол, он у вас под конвоем ходил.

— А ходил, как же, — встрепенулся сразу Калмыков и поправил на груди линялую гимнастерку. — Тут вот у меня дочь Высоцкого на маге слушает. Гудит басом, да еще другой какой-то нерусский поет, все про вертухаев. А что они про них-то знают? У вертухаев этих тоже жизнь собачья была. Там степя. Колонну как собьют, на работу поведут, мало, у него свечка в руках, и еще у кого собака на поводке. Ему глаз да глаз нужен. А вьюга как закрутит. Хочешь не хочешь — веди. Вот он и ведет этих зэков в озлобленности. В том лагере шарага оказалась. Им отдельный барак, ну и дом для работы. Эти в тепле. Мне генерал их и доверил. Смотри, говорит, они ответственное задание правительства выполняют. Ни хрена себе, в соседних бараках уголовная сволочь да бандеровцы, власовцы, полицаи. Я ж сам навоевался, понимаю, какая это сволота. А тут… правительственное задание. Но приказ — значит, приказ. Народ такой — несобачливый, тихий. Кто чертит, кто в разных приборах ковыряется. А то, бывает, зайдутся спорить — ничего не пойму. То ли по-нашему говорят, то ли еще по-какому. Я на них: про политику не сметь! А они мне: нет, у нас тут инженерный обмен. Ну, что я?.. Но вообще, конечно, кумекал — они и про политику. Да, думал, ну их! Еще доложишь не так. Мне главное, чтобы порядок был. И, значит, когда к ним пригляделся, то вижу, они особо двух человек отличают. Одного старика лысого с кривым носом, то ли кавказец, то ли еврей, по фамилии не поймешь — Гурия. Этот в споры не ввязывался, делал все молча, но если глянет на тебя — ну, бес, да и только, такой взгляд — помереть можно. Он у них за старшего, если слово скажет — закон. А другой — маленький, молодой, веселый, мурлычет себе песенку, но если кому что надо растолковать — к нему тащатся. Он быстро соображал, с ним тоже никто не заводился. Однажды к нему военные нагрянули и наш генерал с ними. Все в каракулях своих, в бурках — и к этому маленькому. Наш генерал как на страже стоит, а военные на него ноль внимания, угощают маленького папиросами, рассуждают. Я вижу, они инженерной службы, часа два мяукали, потом ординарцев кликнули. Те пару ящиков приволокли и — к свободному столу. А там колбаса, икра. Ну, такой закусон! Я и не видал такого. Балыков одних сколько и водяра. Наш генерал хмурится, даже какому-то военному пригрозил: я, мол, об этом доложу, это форменное безобразие, так не полагается. А у того на звезду побольше, тот отвечает: бери, мол, стакан и пей, пока я тебе кругом не скомандовал. Ей-богу, конец света!.. Вот этот маленький, по фамилии Кучеров, и есть наш директор.