Иосиф Герасимов - Вне закона

В армии ему было неплохо, его отправили на Курилы, там узнали, что он электронщик, да еще приборист, направили в мастерские. Служилось легко, и места те нравились. С яркой растительностью, угрожающим вулканом, с девичьими поселками, населенными работницами рыбзаводов, прибывшими сюда на заработки, с яркими закатами и восходами, теплым морем, славящимся своими отливами, когда широко обнажался плотный песок и по нему, как по асфальтовой трассе, шли машины.

Виктору после службы ехать бы в Москву, но его соблазнили геологи. У них было много приборов, которые часто выходили из строя, надо было посылать на ремонт к черту на кулички, работы приостанавливались. Виктор для них был счастливой находкой. Жили геологи вольно, ходили бородатые, пахнущие потом, часто и много пили, а после этого или буянили, или пели песни, деньги они зарабатывали бешеные и считали себя людьми особой породы. Поначалу Виктор хотел от них сбежать, потому что недели через две после того, как он начал работать, в партии случилась дуэль. Начальник, крепкий мужичишка с длинными руками и прыщавым носом, стрелялся с радистом — голубоглазым бородачом. Дуэль была непростая, стрелялись из карабинов на поляне, не стоя, а лежа, каждый имел право менять позицию, и они переползали от кочки к кочке, укрывались за кустами и пуляли друг в друга — настоящий бой. Длилось это с полчаса, пока радист не пробил начальнику плечо, кости не задел, пуля вырвала клок мяса. Начальника перебинтовали и увезли в «уазике» в лесной поселок, где была больница.

Виктор ожидал: приедет милиция, начнутся всякие разборы, но ничего не происходило, да и вообще все делали вид, будто никакой дуэли не было. Виктор не выдержал, спросил у здоровенного геолога с добрым лицом: что, так и похерят эту историю? Тот бугай молча встал, поднял Виктора за грудки так, что треснула гимнастерка, прижал к стволу лиственницы, прохрипел в лицо:

— Вздумаешь стукнуть — убьем.

А дуэль у них произошла из-за Сталина. Голубоглазый радист у себя в палатке повесил портрет генералиссимуса; начальник увидел, приказал: «Снять гада!» Вот тогда они завелись, начальник кричал, что бывший вождь — кровопийца, урка, ублюдок, севший беззаконно на трон, а молодой голубоглазый радист фырчал в ответ, что только такой сильный мужик и может вести за собой народ. Они ругались и пили двое суток, а на третьи придумали стреляться.

Начальник не так уж и долго пролежал в больнице, вернулся, и все пошло своим чередом: скитались по тайге, ничего не находили, но писали липовые бумаги, врали в радиограммах и тайно ненавидели друг друга. Вот тогда Виктор и понял: они хоть и называют себя группой, но это стая, рыщут сами по себе, потеряв человечье обличье, и спаяла их не жажда свободы, а безразличие к другим. И, поняв это, он ушел от них, хотя потом не раз встречал такие же людские стаи. Одни рубили поселки, валили лес, искали золотишко, другие промышляли рыбой или зверем. Но то вовсе не были артели, где мастер уважает мастера, и когда окончательно надоедали друг другу, сходились в свирепых драках и разбегались, чтобы снова прибиться к подобным себе.

И сейчас, вспоминая это, Виктор думал: наверное, и те, кто ходил с автоматами, охраняя взятых под стражу невинных людей, такие, как Калмыков, тоже были не войском, не отрядами, а все той же стаей и законы в них были вовсе не воинские, как в армии, а все те же нелюдские…

Мысль, что необходимо найти преступника, обрастала злобой мщения, и это чувство было новым для Виктора. В повседневности он считал: лучше подавить в себе злое начало, чем жить жаждой мести, — мало ли на какие острые каменья не наступаешь, нет-нет да кто-то подложит их под обнаженные ступни, и не случайно, а по злому умыслу. Если с каждым сводить счеты, то можно растравить себя только на это и вконец озлобиться. Однако ж прежде любая подлянка была, как правило, обращена на него лично и он сам, только сам волен был решать — отвечать на зло злом или, покорясь судьбе, вознестись над ним, чтобы не воспринимать окружающий мир вечно ощетинившимся против тебя. Приняв это как необходимую житейскую мудрость, он убедил себя, что намного облегчил свое существование.

Едва увидев «Жигули» белого цвета, он невольно старался заглянуть в кабину, чтобы проверить, нет ли там наклеек на черной панели — улыбающийся негр, японка, держащая цветы. Он подходил к стоянкам, останавливался на перекрестках, когда для автомобилей давали красный свет. Эти самые наклейки представлялись ему по-разному, он никогда таких не видел, а если и видел, то не запоминал — нужны ему цацки! Виктору даже начинали сниться негр и японка. Он попросил у Семгина: передай ребятам в гараже, на автостанции, как только увидят нечто подобное, сразу бы сообщали ему или записывали номер машины. Он твердо решил: на милицию надейся, а ищи сам…

К Нине наведывался иногда по нескольку раз в день. Ей не становилось лучше, и это его беспокоило. На другой день после того, как он впервые побывал у нее, а затем позвонил Семену Семеновичу Кирке, его вызвали к проходной, и он увидел человека в синем костюме, полного, с барственным, холеным лицом, а рядом с ним седую горбоносую женщину с черными твердыми глазами.

— Прошу извинения, — бархатистым голосом проговорил Семен Семенович, — но вот мы… я и Лия Ревазовна, приехали, чтоб повидать Нину…

Виктор тут же из проходной позвонил в мастерскую, предупредил, что его не будет час, а то и больше, и повел профессора с женой к больнице.

Они ему понравились сразу. Тревожно, с искренним беспокойством расспрашивали они Виктора о случившемся. Осведомились, хороши ли в больнице врачи, не надо ли привезти опытных консультантов. Когда он отвечал, то у Семена Семеновича дрожали губы, а Лия Ревазовна даже всплакнула.

— Какой же сволочизм! — неожиданно зло воскликнул Семен Семенович. — В наше-то время… Такую умницу…

И у Виктора самого чуть не навернулись слезы от того, с какой болью произнес это Семен Семенович, будто Нина была его дочь или близкая родственница.

Виктор довел их до больницы, сказал, что он уж ныне побывал там и его больше не пустят, а они без церемоний пусть направляются к главному врачу, он человек хороший, легко их поймет, и тут же предупредил, что будет ждать на скамье под липой. Он проследил, как Семен Семенович, придерживая под руку жену, направился к подъезду, как открыл перед ней дверь, пропуская вперед. Было в этих людях нечто старомодное и милое сердцу Виктора, и он подумал: наверное, они всегда вот так живут, уважительно относясь друг к другу, а это нынче редкость.

Чем дольше он ждал, тем почему-то его сильнее охватывало волнение. Втемяшилось, что врачи скажут Семену Семеновичу больше, чем сказали ему, профессор с профессором найдут доверительный язык… Конечно, перед Семеном Семеновичем не будут таиться, ведь Нина его аспирантка, и он точно должен знать — вернется ли она к делу, которое ведет, или ей грозит инвалидность… Она вернется, вернется, стал он уверять себя. Хотела того Нина или нет, но она утвердила в нем веру в себя, которая до встречи с ней была зыбкой, расплывчатой, несмотря на то что все вокруг считали его мастером. Но вера в себя это не только мастерство, а и убежденность, что ты кому-то очень нужен, что другой тоже не сможет без тебя. А без Нины… Вернется одиночество, и вряд ли он сумеет совладать с собой. «Это конец», — подумал он… Но ведь, черт возьми, и от него что-то зависит, чтобы конец не наступил, и если в нем все собралось в единый узел и он может действовать, то и должен это делать. Ах как жаль, не предупредил Семена Семеновича, чтобы тот всячески внушал Нине надежду! Ну, пусть она защитится осенью, это ведь не так уж важно. Пусть даже и не защитится, но она ученица Семена Семеновича и должна вести его дело дальше… Впрочем, такой человек, как этот профессор, наверняка сам додумается.