Иосиф Герасимов - Вне закона

— Сталина видел?

— Было. На демонстрации.

Голос главного снизился до шепота:

— Верно, он рябой?

— Далеко, не разглядел. Студенты близко не шли.

— А я думал: может, брешут, что рябой. — И неожиданно без всякого перехода спросил: — В бытовке во сыро жить? Спину да ноги можно просвирить. И не положено. Ну, лады, — он пошарил по столу. — У меня бумага из министерства есть. На науку переходить требуется. Лабораторию ставить приказ. Мне она на хрен. Технолог есть, и кранты. Робили в войну и до войны, сталь давали, ничего. Но приказ — он приказ. Верху виднее. Юзгаться-то с лабораторией у меня некому. Понесешь?

Арон подумал, сказал:

— Понесу.

— Ну тогда сегодня и оформим. А из бытовки — вон. Сейчас в барак поедем. Еще записку в ОРС черкну, штоб тебе вохренку со склада дали. Мороз прихватит — не отзимуешь в своей одежонке-то.

У главного была «Победа». По рытвинам и ухабам добрались до бараков. Главный ступил на твердую дорогу в белых бурках, запахнул дубленый черный полушубок. Навстречу ему семенил низкорослый мужичишко, небритый, в лохматой шубейке, большой ушанке, у него было странное лицо — чуть удлиненное, с горбатым породистым носом, но мятое, с красными глазками, чем-то напоминал он спившегося актера. От него несло перегаром.

— Ну, ученая голова, — сказал главный, — ты што-пошто так зеленую лакаешь? Дух от тебя за версту, как из бадьи с самогонкой.

В словах главного не было злости, говорил он чуть насмешливо, даже, как показалось Арону, какая-то нотка уважительности проскользнула в голосе.

— Так ведь свадьба вчера была, — ответил комендант.

— Еще раз унюхаю — выпру, — все так же беззлобно сказал главный. — Вот, Николай Степанович, я тебе заведующего новой лабораторией на прожитье привез. Московский житель. Так что ты ему камору найди немедля.

— Да у меня… — было заикнулся Николай Степанович.

— Сказал! — хрипнул главный.

От этого хрипа комендант даже присел, но тут же засеменил к бараку, открыл поющую на несмазанных петлях дверь, и зловонное облако пара выплыло из коридора.

— Вонищу, однако, развел, — поморщился главный.

— Ахмедовы капусты заготовили, она смердит. Велеть очистить?

— А жевать что будут? — пробурчал главный. — У них ведь семеро по лавкам.

Они прошли по скрипучему полу коридором с тусклым светом, по обе стороны его тянулись двери — крашеные, облупленные, обитые войлоком, а одна даже листовым железом. Комендант загремел ключами, отворил комнату.

— Резервная, — сказал он. — Больше нет.

То была узкая каморка, в ней умещались железная койка, тумбочка, этажерка, небольшой стол. На койке навалены грязные матрацы, на беленных известью стенах — подтеки, с потолка на голом пыльном шнуре свисала лампочка, в окне одно из стекол было выбито и это место заделано фанерой.

— Приведешь в порядок, — сказал главный. — Белье дашь, одеяло. К вечеру товарищ Кенжетаев сюда переедет…

Арон считал — ему повезло. В бараке чуть ли не каждый вечер затевались драки, визжали женщины, надрывались дети, матерились мужчины с татарским и немецким акцентом. Арон в такую пору старался не выходить из комнаты, только пробегал в уборную, стоящую во дворе. Умывался у себя: раздобыл старый умывальник, таз, ведро, воду носил из колонки. Николай Степанович в знак особого расположения разрешил ему пользоваться электрической плиткой.

Барак словно бы не заметил вселения Арона, может быть, жильцы его не очень-то хотели общаться с инженером, живущим в отдельной комнате, да Арон и не старался, чтобы его замечали. Он был тенью. Парня с Ордынки больше не существовало; по неуютной земле ходил худощавый, горбоносый, замкнутый в себе человек, шапку он носил так, чтобы почти не было видно его лица, воротник вохренки поднят, даже когда нет ветра и сильного мороза.

Ему дали помещение под лабораторию, выделили двух занятых собой женщин и вроде забыли. Хотя иногда звали на совещания; садился он там в темный угол.

Он был, и его не было. Постепенно, вглядываясь в людей, он обнаружил: таких, как он, вовсе не так уж мало. Они скользили почти бесшумно по улицам, обходили стороной драки и очереди, любое скопление людей. Иногда они встречались в клубе, приходя на киносеанс перед самым началом, и уходили из зала чуть ли не последними, стараясь никому не мешать. Незаметные. Люди с отрешенными, незапоминающимися лицами. Что заставляло их быть такими?.. У каждого свое. Некоторые и родились ими. Быть незаметным — защитить себя от многих неприятностей. Тут не до тщеславия. Осторожность, только осторожность.

В барачной каморке Арон не позволял себе вспоминать происшедшее с ним, но напор памяти порой оказывался сильнее, и сквозь оболочку настоящего прорывались подробности.

Как в горячечном бреду, он видел восточного волосатого человека, жующего чесночную колбасу, рыгающего и хохочущего: «Ты, Жилет, мелко плаваешь. Я выйду. Попомнишь! Мне знаешь что товарищ Багиров сказал? Он сказал: кунак. У нас это дорогого стоит, когда такой человек… У меня в горах все было. Я тебе не кто-нибудь, не какая-нибудь беспартийная шваль. Мне люди лапу лизали, баранов везли, вино, коньяк… Ты такого и не нюхал. Если у тебя большой пост, да еще в горах, — ты большой человек. Меня в Москву сам Багиров учиться послал. Ты проверенный, сказал, вернешься, сказал, на очень важное место поставлю. А одна собака… недобитая, понимаешь, ягненком прикинулся, вместе со мной приехал и наклепал. Сам троцкист, сволочь. Замаскировался. Но забыл: настоящий коммунист должен быть и настоящим мусульманином. Мы не один род, кто про это забыл, с корнем вырвали, до седьмого колена. Так сказал товарищ Багиров: на нашей земле могут жить только те, кто верит в эту землю и в заветы отцов. Вот вся мудрость. Выйду — прольется кровь. Это наш закон. И следователь это понимает. Он сказал: помоги, пока здесь, ты ведь коммунист. Как можно не помочь? Следователь знает: я выйду. Может, завтра, может, сегодня. А там… там увидим, кто где будет».

Эти воспоминания накатывали, как тяжелейший кошмар. Они соединялись с тем, что он слышал в камере. Там тоже были такие, кто клялся партией, верили — они выйдут, потому что только партия их может освободить, и там, на свободе, они сделают все, чтобы пролилась кровь их врагов. Это усиливало страх.

Арон понимал: надо победить его в себе. Но как? А вдруг опять объявится человечек с короткими усиками, прижимающий к себе портфель, выплывет, как в тот раз, из серой мути… А может, и не было человечка, может, все это привиделось?..

Он мотался по цехам, торчал в лаборатории, сам соорудил приборы, помогли и механики. У него мелькнуло, как улучшить присадки. Написал бумагу, принес ее к главному, тот долго ее читал, спросил: