Иосиф Герасимов - Вне закона

— Никому не показывал?

— Нет.

— Ну хорошо. Перепиши популярней для отчетности…

Он начал обдумывать то, что начал делать у покойного Махта. Пожалуй, в этой лаборатории можно засесть за теорию. Теперь у него была ясная цель. Стал писать. Не всегда это удавалось сделать в лаборатории, приносил рукопись домой.

Постепенно ему стала нравиться тихая мышиная жизнь. Он не заметил, как наступило лето, и однажды, в июньскую субботу, к нему постучался Николай Степанович. Был он трезв, но одутловат, вошел, потирая руки, сказал:

— А что, Антошик, не хочешь завтра на зорьке порыбалить? Тут озерцо есть. Такую уху сварганим.

— У меня и снастей нет, — смутился Арон.

— Да тут имеются. Охота мне с тобой порыбалить. Ну, сделай милость.

Арон понимал: затея непроста, что-то крылось в красных глазках, смотрящих в упор. Вообще Николай Степанович всегда выказывал ему свое почтение, да и к другим не был особенно придирчив, только любил выпить на дармовщинку, и когда его не звали в компанию, то стращал выселением. Его звали. Ведь не поймешь, всерьез или так, несли ему бутылку, а он принимал ее с таким видом, будто делал одолжение. Только к Ахмедовым не приставал. Арон как-то зашел к ним за солью; кроватей в комнате не было, а низкие, во всю стену полати, на них одеяла и подушки, вся семья спала вместе на этой лежанке; бедность ощущалась во всем.

Арон давно понял: Николай Степанович человек не злой, но опустившийся, в нем иногда проскакивало нечто аристократическое, и пьяным он часто говорил с немцами на их языке. Мог вставить и английское словцо. Однако комендантов принято бояться, как и иных людей, от которых хоть как-то зависело житье-бытье. Сегодня добр к тебе человек, а мало ли каким он обернется завтра? Вдруг зло закипит в нем, настрочит бумагу, и ты со скарбом, с детишками — под открытым небом. А защитить некому. Не станут люди из-за другого себя подставлять. Хоть и висят по всем заборам в городах доски со словом «Требуются», да не везде дадут жилье, не везде и кадровик пустит за проходную.

По утрам, едва прогудит над поселком зазывной гудок, двинутся на смену работяги, хмурые, невыспавшиеся; сливаясь в единую массу, толпа вползает в ворота проходных и растекается по цехам. Замкнутые, тяжелые лица, и висит над ними невидимая черная сила, заставляющая гнуть долу головы: и в себя заглянуть тяжело, и оглянуться окрест страшно. Хоть и нет конвоя, а словно бы он и есть: опоздай или пошли подальше начальника — можешь и куска хлеба лишиться, можешь и сгинуть ночью. Хоть и невелик поселок Северский, да и город Полевской, а все же нет-нет да прогремит по темной улице с тусклыми фарами «воронок», потом лишь только слух пойдет: уволокли такого-то синефуражники, увезли в Свердловск — значит, без возврата. Только вот к Арону судьба оказалась милостива. Там, за чертой, из-за которой не выберешься, он похоронил в себе тайну. Но иногда в каморке у него мелькала мысль: а ведь и на воле тяжко, пожалуй, не легче, чем за чертой. Вроде тут все дозволено: ходить по улицам, пить, есть, когда хочешь, а страх, он все равно где-то радом, и если ужалит, то до такой боли, что хоть вой, а выть нельзя.

Что же нужно коменданту?

— Мне бы поработать надо, Николай Степанович, — виновато сказал Арон.

— Да наробишься еще, — беспечно махнул рукой тот. — Я с шоферюгой Васькой договорился — до озера по утрянке на полуторке нас докинет. Я тебе стукну часиков в пять. Бутылку только возьми да припас какой.

Место, где они очутились на рассвете, было так хорошо, что Арон поначалу замер, ослепленный увиденным: озеро было кругло и зеркально гладко, в нем отражались вершины елей, а по самому центру, словно на дне, лежало неподвижно пышное розовое облако; созревшие травы дурманили запахами голову, и веселый переклик птиц заглушал все иные звуки.

Николай Степанович, в брезентовой куртке, сапогах, был не в меру подвижен, ловок, глаза его просветлели.

— Во басина! — мигнул он.

Арон не понял. Тогда Николай Степанович пояснил:

— По-здешнему — красота.

У Арона невольно вырвалось:

— А вы что, не здешний?

Николай Степанович хмыкнул:

— Это потом. Давай снасти забросим. Самый должен быть клев.

Они быстро наловили рыбы, тут была и плотва, и окуни, попались две щуки. Николай Степанович привез с собой котел, соорудили костерок, повесили над ним котел…

Выпили, принялись за уху; розовое облако растаяло в озере, открыв бездонную глубину. Роса сходила с трав, и над луговинками подле леса затрепетало марево: то желтоватое, то похожее на едва приметное зеленое пламя. Было покойно и хорошо. Николай Степанович еще выпил. Арону пить не хотелось, он ощущал легкость и приятность, но где-то в нем держался стражем немой вопрос: а почему это нынче даровал Николай Степанович ему такой день?

Что сокрыто за этим?

А тот не спеша покурил, сыто икнул. Внезапно с глаз его сползла хмельная муть, в лице четко проступила непростая порода, которую отметил Арон еще при первой встрече. Комендант сказал ласково:

— Ты, Антоша, такую книгу читал — «Человек меняет кожу»?.. Ну и хорошо, что не читал. Писатель вражиной оказался. Однако интересно, вроде бы названием книги сам о себе сообщил: поменял, мол, братцы, кожу, а душу… душу менять не думал. Вот так.

Арон внутренне сжался, но сказал с ленивым безразличием, словно его разморили под солнышком еда и водка:

— К чему это?

— Вот ты послушай, — приободрился Николай Степанович. — Про завод наш мало кто знает. Я знаю… Ну, еще люди есть. А так пришлые вкалывают, и все. А ведь здесь когда-то такое железо делали, что англичане его покупали. Потом все порушили к едрене фене. Вот от домны башня осталась, как крепостная. С любовью клали, узорно. Однако когда завод закрылся, окна в домах заколотили. Вымер народ. И не подняться бы заводу во веки веков. Взяли его опять же англичане. В книгах не пишут, в школах не учат, что сам Дзержинский в двадцать пятом годе многие заводы в наших местах, рудники и другую промышленность англичанам в концессию отдал. Называлось акционерное общество «Лена Голдфилдс Лимитед». Они будь здоров размахнулись. Двадцать два миллиона золотых рублей вбухали в дороги, заводы. Брали много. Может, не поверишь: из добытого золота нам только семь процентов отчисляли, а от стали, чугуна — пять. Зато заводы ожили, железная дорога, люди работу получили. Народ в Северский хлынул. У англичан контора в Москве. А сюда они русских направляли, однако дело знающих. Я в двадцать шестом году прибыл. Все же сын Степана Николаевича Терехина. Может, слышал? Специалист по пламенным печам. Прибыл я в эту «Лену Голдфилдс» от немецкой фирмы «Демаг», у немцев учился. Потому по-ихнему шпрехаю. Вот мы тут и клали мартены. У фирмы свой секрет кладки был. Печи ведь до сих пор стоят. Хоть и ремонт, а стоят, сталь варят. Вернулся сюда и управляющий Чеканцев. В революцию его повесить не успели. Храбрый был человек. Не испугался вернуться. Однако лучше его завод никто не знал. Да тут и генералы инженерные вкалывали. В лишенцы их записали, но дело-то они делали. Народ наелся, окреп. На заводе порядок полный. Так жили до тридцатого или тридцать первого, точно не вспомню. Беды начались, когда крестьянство в наши сытые места с голодухи поперло. Уже людишки всякие шныряли, шептали: пора у англичан завод отбирать, хватит, похозяйничали. И случись беда. Сгорел Васька Шахмин. Работал на домне, стоял на завалке колосников. Ну и огонь рванул, его дверью сшибло, весь он сгорел, кроме ног, — они в сапогах. Вот и понеслось: «Долой «Лену»!» Забастовка. И все… Сейчас дня не проходит без аварий — никто не рыпается. А тогда такую кашу заварили… Говорят, в Москве суд был над англичанами. Шептали, правда: Васька без стакана к домне не шел… Ну не с ним, так другое бы случилось. Полюбовно с «Леной» разойтись не желали. Индустриализация, чего там. Сами с усами. Меня, как чуждого, тоже выперли. А потом за вредительство срок впаяли. Продержали до войны. Я как отвоевался, так сюда. Поглядел на печи, на завод. Нет, думаю, куда мне в начальники идти. Да и не возьмут. В коменданты приняли. Живу. За вами доглядываю. Только, Антошка, я тебе честно скажу: не будет больше такого порядка, какой при «Лене» был. У англичан завод отобрали, а порядок не сохранили. Это точно. Ну да хрен с ним.