Тьерри Коэн - Я сделаю это для тебя

Соломон пожимает плечами, выражая сомнение: он не верит, что у легавых вообще есть логика.

— В любом случае не стоит дергаться. Мы пробудем здесь еще какое-то время. Несколько дней. Возможно, недель.

Соломон не отделяет свою судьбу от моей. Он даже рассуждает за нас обоих, чему я несказанно рад, поскольку полностью утратил способность думать о будущем, даже о самом ближайшем. У меня кружится голова, я стою на дрожащих ногах на краю пропасти и ничего не могу с собой поделать.

Мое будущее подобно бездне.

— Документы у меня!

На лице Соломона сияет довольная улыбка, он помахивает конвертом, но, встретившись со мной взглядом, застывает на месте.

— В чем дело?

— Они убили шейха.

Через две секунды до него доходит, и он тяжело опускается на диван.

— Вот дерьмо! Посмотрели кассету и решили отомстить?

— Возможно, но дело не только в этом. Свалив вину на меня, они получают идеальный предлог для публичной демонстрации своего гнева. У них появляется реальный шанс напугать власти, и они его не упустят… так что жди новых терактов.

— Мерзавцы! — рычит Соломон.

— Я все провалил! Только идиот мог не предвидеть такого исхода! Теперь все скопом сядут нам на хвост. Легавые будут из кожи вон лезть, чтобы арестовать меня и умиротворить экстремистов, а те попытаются опередить служителей закона и убрать меня прежде, чем я изложу свою версию событий.

Соломон помрачнел. Он сражен случившимся.

Как бы мне хотелось, чтобы мой друг оставил меня и скрылся. Но он ни за что не согласится.

— Переждем здесь, пока все не успокоится, — решает он.

Я молчу, делая вид, что согласен.

Но решение уже принято.

Я ушел. С невероятными предосторожностями, чтобы обмануть бдительность Соломона. Я заранее приготовил кое-какие вещи, поставил мешок у двери и лег одетым. Выждав для верности несколько часов, встал и выскользнул из дома в сырую ночь.

Другого выхода не было. Соломон никогда бы меня не отпустил. А я больше не мог подвергать его жизнь ненужному риску и смотреть, как он попусту тратит время и живет в разлуке с семьей. Эта история обернулась бессмысленным кошмаром, если в ней вообще был какой-то смысл. Я чувствую, что не скоро смогу вернуться во Францию, нужно исчезнуть или вообще сдохнуть, но у меня кишка тонка. Хочу остаться один, избавить родных от опасной близости со мной, утопить свою жизнь в спиртном, перестать наконец думать о провале нашего дела.

Я не желаю ни с кем делиться неудачей. Я знаю, что люди шейха не перестанут искать меня и в конце концов найдут, чтобы отомстить за нанесенное оскорбление, не дать заговорить, преподать урок другим. Это случится завтра, через несколько дней, недель, а может, через месяц. Не важно, будущего у меня нет.

По новым документам — отличного качества, Соломон не подвел! — мое имя Жан Ларив. На весь остаток моей глупой, идиотской жизни.

Мрачная ночь принимает меня в свои холодные объятия. Перед глазами простирается темное враждебное пространство, предвещая мне скорбное будущее. Но я все-таки делаю шаг и двигаюсь вперед. В темноте, не имея цели и не видя ориентиров, но я иду.

Прощай, Соломон. И спасибо тебе. Я знаю, ты не оставишь моих. Расскажешь им о долгих часах, что мы провели вместе. Ты не дашь Пьеру забыть меня. Напомнишь Бетти о моей любви. Смотри не переусердствуй: моя семья должна избавиться от воспоминаний обо мне и сотворить новое, иное будущее.

Я напишу свою историю. Облеку мысли в слова в попытке выявить смысл. Я буду писать для себя и — главное — для них. Если успею закончить прежде, чем смерть настигнет меня, отошлю написанное Бетти и Пьеру. Им это понадобится, чтобы во всем разобраться, пережить горе и повернуться лицом к будущему.

Пить, писать и умереть — как Фанте.

Без иллюзий, без надежды.

Она уже два часа мешает ложечкой свой кофе. Даниель пытался не смотреть, не видеть — скрючился на полу у стены, спрятал голову под подушкой, но изображение на экране звало его, и он в конце концов оборачивался, и снова смотрел, и пытался угадать, о чем думает женщина, разделившая с ним такие прекрасные и такие мучительные мгновения жизни.

Потом он окончательно сдался и уже не сводил глаз с экрана.

— О чем ты думаешь, Бетти? — прошептал он, обращаясь к телевизору. — Почему ты так печальна? Из-за Жерома? He можешь его забыть, как и я? Он приходит хоть изредка, говорит с тобой? Со мной встречаться перестал. Наш сын не хотел, чтобы я убивал его убийцу, он так мне и сказал. Наверняка точно знал, чем все закончится. Жером хотел защитить отца от убийц и от него самого, чтобы он не превратился в убийцу. Я не послушался его, Бетти. Я не понимал, что делаю. Моя боль была слишком сильной, а чувство вины — непомерным для человеческого сердца. Я должен был что-то сделать. Я понимал степень риска, знал, что могу погибнуть, потерять тебя и Пьера, заставить вас снова скорбеть по усопшему. Но у меня не было сил просто сидеть и упиваться своим горем. Я был иначе воспитан. Я создавал себя в бою, в схватке, в борьбе с другими и самим собой.

Слезы медленно текли по его щекам.

— Что с тобой сталось? Как ты поступила после моего исчезновения? Какие мысли пришли тебе в голову? А Пьер, как он рос и взрослел, лишившись брата и отца? Мой маленький храбрый мальчуган. Как он справился со своей болью? Обратил ее в силу? Он похож на меня? Вы простили мне причиненные страдания?

Он услышал, как скрипнула дверь за его спиной.

Неужели мучители подслушивали?

И радовались своей изобретательности? Даниель окончательно лишился сил и взмолился, задыхаясь от рыданий:

— Пощадите, не причиняйте им зла! Я готов валяться у вас в ногах, только не трогайте мою жену! Бейте меня! Унижайте! Убейте! Но оставьте ее в покое! Она и без того достаточно страдала! Она не заслужила такой участи!

Лунный свет отражался от выступов стеллажей, создавая в комнате зыбко-серую угрожающую перспективу. Эрик не надеялся заснуть, а свет погасил лишь для того, чтобы забыться в полумраке, стать одной из застывших теней этой мрачной обстановки. Он терпеть не мог ночь, воспринимал ее как сдачу позиций, как отречение. Не спать, заменить солнечный свет светом электрических фонарей, изящных светильников своего дома или тусклым освещением рабочего кабинета было для него актом сопротивления. Сопротивления небытию, помутнению сознания, страху смерти.

Но этим вечером он погасил весь свет и сидел в темноте, чтобы ни о чем не думать. Не терзать себя вопросами, на которые не знал ответов.

Он не услышал, как открылась дверь. Неоновые лампы моргнули и зажглись, и он закрыл глаза, защищаясь от их слепящего света.