Альберто Васкес-Фигероа - Океан

«Исла-де-Лобос» теперь казался ему «окутанным тишиною траурным баркасом», так как он шел курсом на запад и никто на борту не проронил не единого слова. Каждый старался с уважением отнестись к чувствам других, видя, как постепенно тают вдали вулканы Лансароте.

Было тяжело осознать, что раскаленные на жарком полуденном солнце камни острова, еще вчера бывшие такими реальными, медленно исчезают в утренней дымке; пройдут годы, и они превратятся в прекрасное, но смутное воспоминание.

Тоска постепенно завладевала их душами, и становилась она тем сильнее, чем дальше был от них родной остров. Сейчас настало время, когда каждый член маленькой команды баркаса вел с самим собой жестокую борьбу, чтобы только не развернуть лодку и не бросить вызов судьбе, какой бы тяжелой она ни была, так как ничто уже не казалось им столь ужасным, как разлука с домом.

Конечно же никто и никогда не узнает, пели ли в прежние времена эту песню моряки острова Ла-Грасиоса, провожая в последний путь своих товарищей, тем более что дон Хулиан слыл большим фантазером и знатным выдумщиком. Однако сейчас слова ее так и вертелись на языке, словно Сам Господь когда-то сочинил ее для тех, кого судьба разлучала с самым дорогим, что было в их жизни.

Где еще на этом свете они найдут место со столь же прозрачной водой, как в бухте Бокайна, или такими же рыжими дюнами, как на Фуэртевентура? Где может существовать другая гора Монтанья-Бермеха, другой Ад Тимафайа? Где еще есть такие же белые пляжи и тихие бухты, в которых успокаивается даже дыхание океана? Где еще они почувствуют привычные с детства запахи, услышат знакомые голоса и увидят лица друзей, плакавших с ними в дни печали и смеявшихся в минуты радости?

Стоящее прямо перед ними солнце начало клониться к закату, указывая курс на запад, в то время как море под килем, казалось, не плескало, а рыдало.

Айза сидела в тени одного из парусов, ловивших неумолимый ветер, что гнал их суденышко все дальше и дальше на запад.

— Не беда! — сказал вдруг Абелай Пердомо. — Меня с детства учили, что солнце и пассаты спят в Америке, а значит, они нас туда все равно что на руках отнесут.

Ну кто бы мог это отрицать, если там, далеко, за мысом Печигера, был только океан, в конце концов разбивавшийся об американский берег.

Не нужно даже компаса. Стоило лишь каждое утро видеть встающее и каждый вечер заходящее за кормой солнце. Им даже не нужны были ни карты, ни секстант, ни хронометр. Путникам достаточно было лишь пассатов, которые бы дули точно так же, как они дули с тех самых пор, когда был создан этот мир. Лишь бы не подвел старый баркас. Остальное было делом веры…

И выдержки, потому что не стоило требовать многого от старика «Исла-де-Лобос», который, если говорить по справедливости, уже давно должен был отойти на покой. Перегруженный бочонками с водой, мешками и утварью, он скрипел точно так же, как скрипели суставы дедушки Езекиеля, когда он усаживался на каменную скамью.

В своих бесконечных фантазиях Айза часто воображала, что в тот день, когда дед Езекиель умрет, его положат в баркас, который он сколотил своими руками, подгоняя доску к доске, отведут в открытое море и там подожгут лодку, как это делали викинги с капитанами своих кораблей.

Возможно, того же самого желал и старик, и даже его сын Абелай, однако послевоенные годы были тяжелы, и никто в здравом уме не стал бы избавляться от крепкой лодки, которая все еще могла спуститься к Тарфуа или к мысу Бохадор и вернуться с трюмами, полными сардин и лангустов.

Теперь же в этих трюмах спали люди.

— Это сумасшествие! — убежденно заявил дон Хулиан ель-Гуанче, когда ему рассказали о плане побега. — Океан слишком велик, а баркас слишком стар.

— Сотни эмигрантов добрались до Америки на подобных баркасах, — отвечал ему Абелай Пердомо.

— Не на таких старых.

— Я хорошо знаю мою лодку. Если не случится ничего из рук вон выходящего, она выдержит.

— А если случится?

— Мы пойдем на дно. Все вместе. Значит, Бог так хотел, такова судьба нашей семьи…

— Никогда я еще не слышал, чтобы ты так говорил о Боге.

— Что ж, все меняется… Наверное, я никогда не нуждался в Нем так отчаянно, как сейчас.

Было тогда четыре часа вечера. Оба кума сидели в тени дома, держа в руках по последней чашке цикориевого кофе и пуская дым из своих старых почерневших трубок. Аурелия рассказала Абелаю о случившемся с Мануэлой Кихано, он же, побывав у дона Матиаса Кинтеро, пришел к заключению, что старик окончательно свихнулся и намерен во что бы то ни стало довести дело до конца.

— Он позабыл о том, что значит быть добрым христианином, — тихо произнес Абелай. — Этот человек упрям, как верблюд во время гона; последнее, что держит его на этой земле, — ненависть. С ней он и сойдет в могилу. Я же не хочу, чтобы моему сыну причинили зло. Так что когда тем вечером я возвращался домой, то твердо решил, что мы едем в Америку.

— И что ты будешь делать в Америке?

— То же, что и другие до меня. Работать. В конце концов, в этой жизни я только и делал, что работал. А мне рассказывали, что там дела идут получше, чем в наших краях. Там даже есть реки и озера, откуда можно брать столько пресной воды, сколько захочется. Даром! Ты думаешь, это возможно?

— Я тоже слышал об этом, — отозвался дон Хулиан. — А еще там дают тебе землю, если ты согласен обрабатывать ее. — Он замолчал и досадливо махнул рукой: — Только вся она заросла деревьями…

— Я не собираюсь работать на земле, — решительно заявил Абелай Пердомо. — Мое дело море. А в Америке море есть. — Он указал рукой впереди себя: — Точно такое же, как и здесь.

Его собеседник раскурил новую порцию табака в трубке, которая, казалось, только и делала, что гасла, а затем, со свойственной ему медлительностью, заявил:

— Ни одно море не похоже на другое, и ты это знаешь. Только люди с материка их путают. Я тебе скажу одну вещь: мы с тобой лучшие рыбаки на этих островах, а это значит, что и лучшие в мире, потому что такие, как мы, живут лишь здесь, на Канарах. Никто лучше нас не может ловить сельдь. Моря, может, и похожи, но рыба-то в них водится разная.

Абелай Пердомо замолчал и глубоко задумался. В правоте кума у него не было никаких сомнений, однако ему было тяжело представить себе море, в котором бы не водилась сельдь. Эту рыбу с белым и нежным мясом достаточно было лишь немного поварить, чтобы приготовить вкуснейшее хареадо, ну а дальше ветер и солнце Лансароте высушивали его, делая еще вкуснее. И этот вкус он помнил с тех пор, как начал помнить себя. Хареадо было главным угощением жителей острова, и он, как ни силился, не мог себе представить, что на свете могут существовать народы, которые никогда не видели сельди, — точно так же Асдрубаль был не в силах поверить, что где-то не едят гофио.