Славомир Мрожек - Валтасар

Не помню, когда я последний раз присутствовал на собрании первичной организации ПОРП. Уверен — уже после смерти Сталина, но с того времени многое изменилось. Загадочная смерть Беруга, постепенная реабилитация репрессированных и, прежде всего, побег Святло [139] Юзеф Святло (1915–1975) — подполковник, занимавший высокую должность в Министерстве госбезопасности; замешан во многих преступлениях коммунистического режима; в 1953 г., опасаясь чисток после смерти Берия, бежал на Запад; автор разоблачительной книги «За кулисами органов безопасности и партии». на Запад — все это ослабило партию. Но только мятеж в Познани [140] См. сноску 64. , возвращение к власти Гомулки, восстание в Венгрии и новое разочарование в Гомулке привели к тому, что в партии остались одни карьеристы, не считая единиц. Карьеристов, правда, хватало, но, увы, — погас святой огонь социализма.

В первичную партийную организацию при Союзе писателей могли, конечно, вступать только интеллигенты, да и то лишь имеющие отношение к литературе. Наличие Первого секретаря и нескольких ему подобных ничего не меняло. Я уже не мог смириться с тем, чтобы интеллигент в здравом рассудке оставался членом партии советского типа. Считал абсурдным сам принцип коммунизма. Практически он давал возможность тупому человеку считаться не только писателем, но кем угодно. Как только я это понял, тут же решил больше не участвовать в этом безумии.

В польской централизованной системе Краков был всего лишь одной из многих провинций. Варшавская организация ПОРП при Союзе польских писателей, разумеется, считалась намного важнее краковской, — о чем говорило и солидное здание на Краковском Предместье [141] Одна из самых престижных улиц Варшавы. , где размещался ее аппарат, и их шикарная столовая. Писателей-партийцев в Варшаве было значительно больше, чем во всей остальной Польше. Во время кризиса партии в 1956–1959 годах в Варшаве происходила борьба между оппозицией и реакцией. Оппозиция, разумеется, проиграла, что привело к массовому выходу писателей из партии. Ситуация повторилась через несколько лет, но я уже тогда жил в Италии и о том, что происходило в Польше, знал только из итальянских газет.

В назначенный день я захватил с собой членский билет ПОРП и отправился на встречу. Память, случается, подводит, но иногда воспроизводит события с мельчайшими подробностями. Точной даты не помню, но знаю, что был октябрь и день стоял солнечный. После проверки документов на проходной я поднялся на второй этаж и вошел в просторную комнату с высоким потолком. Махеек сидел за столом, я сел напротив. За окном было еще светло, так что могло быть часа четыре дня. Я подтвердил обещание написать «что-нибудь», а потом достал партбилет, положил его на стол и сказал:

— Вот вам мой билет.

Он не удивился. Кажется, был с похмелья. Взял билет и тупо на него посмотрел.

— Ну, я хотел бы выйти из партии, — пояснил я.

— А может, еще передумаете? — спросил Махеек без особой уверенности.

— Э-э-э, нет.

Махеек одной рукой выдвинул ящик, другой — положил в него мой билет и закрыл ящик. Я не верил собственным глазам. Это было все.

— Пишите этот ваш репортаж.

Я вышел пьяный от счастья.

Как следовало понимать Владислава Махеека? Проявил минутную слабость? А может, я для него был всего лишь интеллигентом, неплохо пишущим, но никакой ценности для партии не представляющим? Это меня не удивило бы — между нами лежало море непонимания. Так или иначе, загадка осталась загадкой.

Итак, ПОРП исчезла из моей жизни. Но мне напомнили о ней самым неожиданным образом… Соединенные Штаты Америки. Когда после всех перипетий — уже после получения во Франции политического убежища, после обмена, далеко не сразу, эмигрантского паспорта на нормальный, французский, — я решил поехать в Америку, то с удивлением узнал, что мне требуется специальное разрешение на въезд. Не помогло даже ходатайство американского посольства во Франции. Клеймо принадлежности к тоталитарной партии осталось на мне навсегда, несмотря на то, что я из партии вышел. Даже сифилис и туберкулез простительны — от них можно излечиться, но принадлежность к тоталитарной партии — нет. И вопреки тому, чего следовало бы от меня ожидать, — мне это очень понравилось.

Мария Обремба, моя жена и друг, прожив еще десять лет, внезапно скончалась в годовщину нашей свадьбы, 31 октября 1969 года. Причина — скоротечный рак. От первого симптома до кончины прошло всего восемнадцать дней. Ее похоронили в Западном Берлине, а позже, благодаря хлопотам ее сестры и с моего согласия, перезахоронили в Катовице.

Когда еще в Варшаве я сообщил ей о своем намерении вместе уехать на Запад и там остаться — а мы тогда не знали, какое будущее нас ждет, — она сказала:

— Лучше драить полы там, чем оставаться тут.

Добавлю, что это было через два с половиной года после нашего переезда в Варшаву и, благодаря моей карьере, мы ни в чем не нуждались.

Мы уехали из Польши 8 июня 1963 года, якобы чтобы провести отпуск на западном берегу Лигурийского моря, но возвращаться не собирались — решили остаться в одной из европейских стран. Пять летя торговался с властями Народной Польши, настаивая на своем, пока наконец, устав от их жульнических уловок, не попросил убежища во Франции. В этом мне помогло участие Польши во вторжении в Чехословакию в рамках Варшавского договора.

В октябре 1987 года в Париже я женился второй раз — на Сусане Осорио. В конце 1989 года мы покинули Париж и поселились в горах, в шестидесяти километрах к западу от Мехико-Сити. И прожили на фазенде семь лет, пока обстоятельства не вынудили нас навсегда вернуться в Польшу.

В декабре 2003 года я ненадолго приехал в Париж. Мы остановились в просторной квартире на пятом этаже на улице Гинемер, напротив Люксембургского сада. Там мне привиделся сон…

Мне снилось, что мои имя и фамилия значатся по-польски на служебном бланке. Буквы, которые я хорошо помню, были напечатаны на принтере. Одновременно прозвучал голос, словно ниоткуда. Голос сообщил, что вскоре меня ждет длительная поездка за границу. Прилагающийся документ я возьму с собой. По прибытии на место предъявлю его местным властям. Потом власти исполнят все, что я от них потребую, но с одним условием: я никогда больше не воспользуюсь своим настоящим именем и фамилией. Мое имя теперь будет Валтасар.

Проснулся я под впечатлением от этого сна. Валтасар… Я никогда не был в восторге от своей фамилии. Она сопутствовала мне как скучная необходимость. Позже, уже начав писать, я сохранял ее как отцовское наследство. До момента, когда меня поразила афазия.