Ясмина Хадра - Теракт

Я, со своей стороны, тоже принял решение: я не вернусь в свой кабинет даже для того, чтобы забрать личные вещи. Кампания, которую развязал против меня Илан Рос, сильно меня уязвила. А ведь я никак не афишировал своей религиозности. С университетских лет я стараюсь неукоснительно исполнять свои гражданские обязанности. Зная, с точки зрения каких стереотипов воспринимает меня общество, я всячески стремился опровергать их, один за другим, проявляя себя с лучшей стороны и закрывая глаза на злобные выходки евреев, моих соучеников и коллег. Уже в юности я понял, что пытаться усидеть на двух стульях бессмысленно, что надо побыстрей определяться, на какую сторону встать. Я решил, что моя сторона — это профессиональный уровень, мой союзник — мои взгляды, и не сомневался, что в конце концов смогу завоевать уважение окружающих. Думаю, я ни разу не отступил от сформулированных правил. Эти правила служили мне нитью Ариадны — режущей, словно лезвие бритвы. Для араба, выходца из племени, который позволил себе роскошь быть лучшим в своем выпуске, малейший неверный шаг был роковым. Особенно если он сын бедуина, если на него со всех сторон смотрят с гнетущей предвзятостью, если, продираясь сквозь людскую мелочную недоброжелательность, он повсюду таскает за собой, словно каторжник прикованное к ноге ядро, свой карикатурный образ, иногда воплощая его, иногда — демонизируя, а чаще всего — втаптывая в грязь. Уже на первом курсе я осознал, как тернист лежащий передо мной путь и каких титанических усилий мне будет стоить статус гражданина. Диплом разрешил отнюдь не все проблемы; мне приходилось обольщать и внушать доверие, очень многое сносить, не отбиваясь, быть терпеливым до потери сознания — чтобы избежать потери лица. Защищаясь, я вдруг осознал, что за мной стоит моя община. В каком-то смысле, успех был нужен мне прежде всего ради нее. И на это мне даже не требовался мандат от своих; чужие взгляды вменяли мне в обязанность эту неблагодарную и предательскую миссию.

Я родился в бедной, но достойной семье, избравшей верность слову и порядочность якорями спасения. Мой дед подобно древнему патриарху властвовал над своим племенем. Он владел землями, но не имел амбиций и не знал, что долгожительство дает не твердость рук, удерживающих власть, но одни неизбывные сомнения в собственной правоте. Он умер ограбленным, широко раскрыв глаза в возмущенном изумлении, от которого остановилось его сердце. Мой отец не желал впрягаться в доставшуюся по наследству лямку. Крестьянский труд его не прельщал — он хотел быть художником, что по представлениям моих предков означало "лентяй и пропащий человек". Я помню, как препирались они всякий раз, когда дед заставал его за занятиями живописью в импровизированной мастерской (бывшем сарае), в то время как остальные члены семьи, взрослые и дети, в поте лица трудились во фруктовых садах. Отец с олимпийским спокойствием возражал, что жизнь не сводится к тому, чтобы полоть, подрезать деревья, орошать почву, снимать плоды; что можно еще рисовать, петь, писать , а также преподавать , и что прекраснейшее из призваний — исцелять . Самым сокровенным его желанием было видеть меня врачом. Мне редко доводилось встречать мужчину, который бы столько сил и средств тратил на своего отпрыска. Я был единственным его сыном. Других он не хотел — пусть у меня будет максимум шансов. Он поставил на кон все, чем обладал, ради того, чтобы в его племени появился первый хирург. Когда я торжественно протянул ему докторский диплом, он упал в мои объятия, как речка впадает в море. В тот день я в первый и единственный раз видел, как слезы катятся у него по щекам. Он умер на больничной койке, нежно, словно священную реликвию, поглаживая стетоскоп, который я таскал с собой только для того, чтобы сделать ему приятное.

Мой отец был хорошим человеком. Он принимал вещи такими, какими они перед ним представали, не приукрашивая их и не трубя о них. Он не старался брать быка за рога, а когда ему приходилось солоно, не делал из этого трагедии. В несчастьях он видел не испытания, а лишь досадные неприятности, на которые не следует обращать внимания, даже если они на какое-то время отравляют жизнь. Его смирение и ясность взгляда были восхитительны. Я так хотел походить на него, быть таким же простым и воздержанным! Я вырос на земле, которая не знает спокойствия с незапамятных времен, но благодаря ему отказывался воспринимать мир как поле битвы. Я видел, что войны сменяются войнами, репрессии — репрессиями, но запрещал себе искать им хоть какие-то оправдания. Я считал чушью пророчества о вражде племен и не мог поверить, что Бог способен натравливать своих чад друг на друга, что именно по Его подсказке они превращают веру в абсурд, в кровопролитие из-за того, на чьей Он стороне. С детских лет я инстинктивно убегал от спасения души, за которое надо отдать часть себя. Не хотел я верить ни в долину слез, ни в долину тьмы — вокруг были другие места, более привлекательные и осмысленные. Отец говорил мне: "Лжец тот, кто скажет тебе, будто на свете есть что-то чище и светлее, чем животворящий тебя дух. Этот человек завидует прекраснейшему из твоих богатств — дару наслаждаться каждым мгновением жизни. Исходя из принципа "твой злейший враг тот, кто старается посеять в твоем сердце ненависть", ты уже познаешь половину счастья. А за остальным тебе достаточно будет протянуть руку. И вот что запомни: превыше твоей жизни нет ничего, абсолютно ничего… А твоя жизнь не выше жизни других".

Я этого не забыл.

Даже сделал эти слова своим девизом, убежденный: когда люди начнут следовать этой логике, они наконец-то достигнут зрелости.

Стычка с Навеедом вернула мне уверенность. Вижу я еще не очень ясно, но могу взглянуть на себя как бы со стороны. Гнев никуда не делся, но он уже не ерзает у меня внутри, как инородное тело, которое поджидает рвотного рефлекса, чтобы выскочить наружу со струей блевотины. Мне случается сидеть на балконе и смотреть на машины. Ким уже не столь подчеркнуто осторожна в выборе слов, как три дня назад. Рассказывает смешные истории. Утром, когда она уезжает в больницу, я уже не сижу взаперти до ее возвращения. Я научился выходить из дому и бродить по городу. Захожу в кафе выкурить пару сигарет или, сев на скамейку в парке, смотрю на детишек, которые резвятся на солнце. К газетам я пока еще не могу притронуться, но, если во время прогулок до моего слуха доносится голос диктора, читающего новости, я не убегаю на другую сторону улицы.

Эзра Бенхаим как-то зашел к Ким. Мы с ним не говорили ни о том, что я мог бы вернуться к работе, ни об Илане Росе. Эзра хотел знать, как мои дела, пришел ли я в себя. Он повел меня в ресторан, чтобы показать мне, что спокойно появляется на людях в моем обществе. Наивно трогательный шаг. Я настоял на том, чтобы заплатить по счету. После ужина (Ким дежурила) мы пошли в бар и напились, как два бога, которые, исчерпав запас громов и молний, предаются разгулу.