Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Марта, давным-давно переставшая верить в Бога, все-таки верила в судьбу.

Тогда, на улице, на бульваре, судьба прикинулась Женщиной-маков цвет, облачилась в ее одежду. Незнакомка сказала Марте «да». Она разрешила ей все, она дала ей волю. Она сказала «да» ее желанию стать пламенеющим летним цветком. Она сказала «да» Феликсу: старику, джентльмену, художнику, вооруженному всем, что необходимо, чтобы прославить, воспеть это «да». А потом эта вестница, эта посланница неведомо чего и откуда, пошла своей дорогой, и блестящие, искрящиеся темные волосы развевались на ветру, пока она удалялась — свободная, независимая, словно бы умиротворенная и успокоенная тем, что выполнила задачу.

Когда встречаешься с судьбой, это надо хранить в тайне. Именно так можно помочь магии вступить в силу и осуществиться. Вот почему Марта разговаривала об этой встрече только с самой собой, в тишине пустой квартиры. Даже Феликс ничего не знал о ней.

Впрочем, расскажи Марта обо всем — кто бы ей поверил? Разве что малышка Матильда… Потому что в наше время только маленькие девочки еще верят в сказки.

— Отлично, Марта… А теперь, пожалуйста, чуть-чуть поверните голову в мою сторону…

Марта повернула голову. Она полулежала на софе в мастерской — точно так же, как в тот вечер, когда они устроили себе легкий ужин с гусиным паштетом и кьянти. Вот только поверх синего шелкового платья на плечи Марты сейчас была накинута шаль с бахромой имени Розины, волосы она туго-натуго затянула в узел, а туфли оставила там, где им положено находиться.

Собака свернулась клубком у ее ног, забывшись сном, — голова на светлом бумажном чулке. Она теперь спала с каждым днем все больше, Собака, она словно репетировала сцену прощания — перехода к Великому вечному сну. И не стоит будить ее, даже когда придет время кормежки. Она сегодня такая спокойная, такая умиротворенная. Но, наподобие Марты, часто вздыхает — причем явно с облегчением. Или от удовольствия. Собака тоже будет изображена на картине, которая сейчас представляет собой всего лишь эскиз, набросок, выполненный углем.

А на Феликсе — свободная черная блуза и красный шейный платок, которого Марта никогда прежде на нем не видела.

Солнце, вместе с городскими шумами, вливалось волнами в открытое окно мастерской. Марта молчала. Она мало что знала о живописи, но ей все равно казалось, будто сейчас происходит что-то очень существенное, может быть, самое важное, потому что Феликс перед мольбертом совершал какие-то странные прыжки взад-вперед, и всегда всклокоченные серебряные его волосы при этом вставали дыбом. Он вел себя так, будто дело, которым он занимался, было совершенно неотложным, — вел себя, как возвращающий к жизни умирающего врач «скорой помощи», как разведчик, похищающий у невидимого противника в качестве военного трофея благословение на подпись под этим портретом, столь тщательно режиссируемым.

Марта не говорила ни слова, но догадывалась, что в этот момент она проникает в тайное тайных Феликса, постигает самую загадочную часть его существа.

И вдруг Феликс успокоился, затих. Отложил уголь и уселся на высокий табурет. Вытер повлажневший лоб тыльной стороной руки. Можно было подумать, будто только что он избежал смертельной опасности. Словно подтверждая ее догадку, он улыбнулся. Кому? Чему? Марта не знала, не смогла понять. Эта улыбка никому вроде бы не предназначалась, даже ей. И она решила, что это, должно быть, улыбка, адресованная ангелу-хранителю — так дети улыбаются во сне…

— Ну что? Закончили? — спросила она чуть погодя, не в состоянии больше молчать: уж слишком сильным оказалось для нее это впечатление, будто она помимо воли, но на свой лад, приобщилась к некоему таинственному обряду.

Феликс поднял глаза. Ей почудилось, что он как-то внезапно и резко постарел, но лицо его так же быстро просветлело.

— Нет, все только начинается, — ответил он и снова улыбнулся, на этот раз — ей одной.

И началось…

Феликс поставил на проигрыватель «Севильского цирюльника»: Марта, как они условились, принесла с собой пластинку, а заодно и шаль с бахромой, — видно, художник что-то такое задумал.

Музыка играла, он тихонько подпевал молодому графу и Фигаро, она — Розине.

Марта смотрела, как Феликс вглядывается в нее.

Никогда еще не изучал он ее так пристально, так настойчиво, с таким необыкновенным вниманием. Взгляд его был острым, как у птицы.

А когда глаза Феликса останавливались на ней, Марта чувствовала это как легкое прикосновение к своему лицу, к своему телу. И даже когда он поворачивался к мольберту, она знала, чт о он рисует сейчас — нос или мочку уха. Она просто ощущала физически, что вот сию минуту он выводит округлую линию ее плеча, а вот теперь — икры…

И ей казалось, что именно поскрипывание уголька, движущегося по шероховатой поверхности бумаги, придает жизни ее носу, ее уху, ее плечу, ее икрам, точно так же, как всякий брошенный на них Феликсом взгляд придавал им смысл.

«Интересно, а если бы Феликс не смотрел на меня, я вообще могла бы существовать?» — подумала она. Мысль была совсем простая, без всякого кокетства, даже без мистического налета.

Иногда рука Феликса повисала в воздухе, и томительному ожиданию того, чему же быть дальше, вторила музыка, затем поскрипывание угля возобновлялось, и Марта отдавалась удовольствию быть созерцаемой. Так созерцаемой.

Она купалась, она нежилась в его взглядах, как нежатся женщины на пляже или в солярии, принимая солнечные ванны.

Она согревала свое тело, согревала свою душу под обжигающими лучами глаз, этих феликсовых глаз-угольков.

Собака не шевелилась, лежа мордой на бумажном чулке. Только уши ее слегка подрагивали, потому что даже в самом глубоком сне она оставалась начеку, от нее не могла ускользнуть ни одна мелочь.

— Как вы думаете, Собака уйдет от нас во сне, без страданий? — вдруг спросил Феликс.

— Мне кажется, да, — ответила Марта, положив ладонь на голову животного, в ложбинку между подрагивавшими ушами.

Феликс и Марта улыбнулись друг другу. Они вступили в возраст, когда смерть не пугает, в ту полосу жизни, когда смерть становится частью этой жизни, нормальной, привычной частью, почти дружелюбной.

А потом Марта снова нежилась в своей солнечной ванне, закрыв глаза, чтобы наслаждение было еще более острым.

— Да! Да! Именно так! Пусть глаза будут закрыты, Марта! Господи, как красиво!..

Солнце, настоящее солнце, добралось до дивана и стало играть с красной бахромой шали, полизывать левое бедро Марты, ее бедро старой дамы, бедро бабушки, Бабули.

Она подумала о своих детях, о внуках, о том, что скоро они должны собраться за столом все вместе. А ведь она совсем позабыла о воскресном полднике, не поинтересовалась, сможет ли он, захочет ли он…