Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Матильда никогда не настаивала на своем, если чувствовала себя безнадежно обманутой. Она умела победить свое разочарование, не высказывать претензий в случае бесспорного поражения. При таком положении дел она всегда сохраняла чувство собственного достоинства и даже прибавляла к нему некоторую надменность…

Не сказав ни слова, девочка взяла мать за руку и повела к спуску на нижнюю дорогу — через виноградники, может, хоть они пообещают, что все будет хорошо, — вниз, вниз, подальше от этих непостоянных подсолнухов!

Но перед тем как совсем уйти отсюда, Матильда бросила последний взгляд на желтые горошки, на оборочки на рукавах, на так волшебно колышущуюся чуть ниже коленок юбку, на белоснежные туфельки… И Селина заметила этот взгляд.

— Какая же ты у меня красавица, детка! Ты вся — прямо как солнышко светишься!

Это солнышко, сияя лучами, торжественно явилось на ферму, а другое тем временем скрылось за холмами…

Нужно сильно напрячь рассудок, чтобы согласиться с тем, будто девочка, которой только-только исполнилось шесть лет, не имеющая почти никакого прошлого, способна испытать то, что называют дежа-вю: момент, когда всплывает ложное воспоминание о вроде бы виденном, о вроде бы пережитом когда-то. Однако Матильда могла бы поклясться, что видела эту ферму. Она узнала ее. Ферма когда-то запечатлелась в ее памяти.

Но нужно еще сильнее напрячь безрассудство (у кого его нет?), чтобы согласиться с тем, что раз Матильде ферма знакома, раз она ее узнала, то только потому, что они еще встретятся. Потому что эта ферма уже запечатлелась в ее будущем.

У девочки пока не находилось слов, чтобы выразить, назвать по имени эту странность. Потом, когда-нибудь, она скажет, что у нее было предчувствие…

А сейчас, войдя на молочную ферму, она просто поприветствовала хозяев — мадам Фужероль и месье Фужероля — легким реверансом: платье в желтый горошек обязывало поступить именно так. Их, этих хозяев, она тоже мгновенно узнала: его, не выпускавшего изо рта давно погасшей трубки, человека с милым лукавством в глазах, чуть похожего на жениха Бабули — Феликса, только тот постарше, конечно — и ее, немножко хмурую и неприветливую, но понятно же, почему, какой еще тут быть, если кругом дел выше крыши, ее — с этими покрасневшими руками в цыпках, пускай хмурую, но всегда готовую прийти на помощь, оказать услугу — хоть людям, хоть животным, даже если с виду она обращается с ними слишком сурово, иногда и грубовато.

Селина вроде бы слегка удивилась, когда дочка, покончив с приветствиями, принялась носиться от хлева к овчарне, от конюшни к огороду, не задумываясь, где что, чувствуя себя как дома, так, словно всю жизнь прожила на этой земле и вот сейчас искала что-то определенное.

Но это была правда: Матильда действительно искала что-то определенное.

Когда запыхавшаяся, растрепанная она пробегала в очередной раз мимо, то услышала, как мать сказала извиняющимся тоном:

— Знаете, она у меня такая шалунья…

Ну и что — она, правда, такая шалунья…

Но ни мадам Фужероль, ни месье Фужероль, похоже, не рассердились и не стали придираться, так она себя ведет или не так.

— Что вы, что вы, ничего страшного! С нашими козами и не к такому привыкнешь, а уж теперь, с этим…

Тут хозяйка сказала какое-то непонятное слово, а потом они, все трое, стали о чем-то шептаться.

Матильду обижало и раздражало это перешептывание, получалось, ее просто выкинули из разговора за ненадобностью, и она теперь, пусть и очень хотела выяснить, что это еще за странное слово такое, не стала задавать вопроса, который вертелся на языке.

Даже не обратив внимания на то, что пояс платья развязался и некрасиво повис двумя хвостами, взяла да и побежала за амбар…

И наконец обнаружила коз. Они были там — белые козы. Такие белые — белее ее туфелек, белее белоснежной вуали, защищавшей от москитов ее принцессинскую кровать!..

Белизна коз оказалась такой же силы, как и желтизна подсолнухов. Ею можно было только восхищаться. И все. Наслаждаться до головокружения, до тех пор, пока не начнет слепить глаза.

Ни одна из коз не пошевелилась при появлении Матильды. Подобно утренним подсолнухам, они просто повернули к ней головы, не переставая двигать челюстями, ага, они траву жуют, точно… Трава у них вместо жвачки, Матильда знает, но, может быть, они еще и мысли свои вот так пе-ре-же-вы-ва-ют, пе-ре-жи-ва-ют, слова и мысли, которые их мучают. Матильде и самой случалось пережевывать свои переживания, слова и мысли, и это оказывалось очень кстати, даже полезно в «хмурые» дни, когда она чересчур долго капризничала и дулась.

И все-таки во взглядах коз Матильда обнаружила больше человечности, чем у подсолнухов. И больше выражения, и даже — больше симпатии к себе самой. Как будто эти козы были ее сестрами.

Матильда стояла неподвижно. Все хорошо. Она довольна. Она врастает в новое состояние. По праву наслаждается этой живой белизной. Пирует, ощущая внутреннее торжество, — угощается ею досыта.

И ее бы нисколько не смутило, если бы вдруг пришлось обернуться козой.

Но тут прямо на голову рухнула тишина. Какая-то жуткая тишина, неожиданная, почти ненормальная. Словно окрестности внезапно опустели. А на самом деле — это цикады разом умолкли.

И, должно быть, пережитое девочкой слияние неподвижности и тишины обострило ее восприятие, заставило почувствовать на себе чей-то взгляд. Другой взгляд — не козий.

Где-то совсем близко от нее, очень-очень близко, находились два глаза. И эти два глаза в упор смотрели именно на нее. Эк уставились!

Решительно сегодня ей не удается остаться никем не замеченной. Как будто везде только ее и ждут. Хуже: как будто везде ее подстерегают. А вот эти вот глаза — невидимые, никому не принадлежащие глаза — просто обращают ее в камень.

Хотя вообще-то никакая это не новость: что она — первый раз в жизни испытывает такое ощущение? Так уже бывало: на нее смотрят, а она каменеет. Чаще всего это случалось, когда она просыпалась в спящем, погруженном в тишину доме, и глаза ночи пристально глядели на нее, и ей становилось холодно под этим взглядом.

Но сейчас все-таки было совсем другое. Под взглядом уставившейся на нее пары глаз Матильду не начало знобить, и ей не стало по-настоящему страшно. Да и ощущение было непохожее: за ней не столько наблюдали, сколько изучали ее — всю. Невидимые глаза перемещались по ней — от затылка со светлыми кудряшками к лодыжкам, от подколенки до ямочки на локте…

Ее словно бы обмеряли, ее оценивали, ее вычисляли. К ней подошли с циркулем, угольником, линейкой… С калькой, с копиркой, с миллиметровкой…

Матильда, которая решила, подобно Бабулиному жениху Феликсу, стать художником, отлично знала тысячу и один способ изучать модель, прежде чем приступаешь к наброску (Феликс, кстати, и научил ее этим умным словам), но тут было еще одно: ее не просто рассматривали и оценивали, ее пожирали глазами, попросту ели взглядом — от макушки до пяток.