Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

— Ах да! Матильда-то вам и не сказала! У нее завелся поклонник! Его зовут Реми. Он немножко застенчивый, то есть нет, немножко диковатый, — спохватилась она, — но ужасно милый!..

Говорят, что перед смертью — когда, например, захлебываешься в очень высокой волне или сваливаешься с качелей — в голове человека начинают со страшной силой мелькать картинки из жизни и разные мысли. И их бывает так много… Должно быть, то же самое происходит, когда тебя охватывает желание кого-то убить, во всяком случае, перед внутренним взором Матильды в доли секунды предстал тысяча один способ разделаться с собственной матерью, из которых был выбран такой: удушить ее прямо сейчас, пока она за рулем, тогда машина врежется в платан на обочине, и погибнут они все, и ее даже не посадят в тюрьму…

Обернувшаяся к девочкам Кристиана, вероятно, увидела, какое перевернутое у Матильды лицо, потому что, улыбнувшись и послав ей воздушный поцелуй кончиками пальцев, сразу же перевела разговор на дыни, персики и прочие садово-огородные культуры.

Но Бенедикта, пусть даже Кристиана и одевала ее по своему вкусу, становилась совсем не похожей на мать, когда ее раздирало на части любопытство. Ее голубые глаза заблестели, и в каждом появился огромный вопросительный знак. Следователь, да и только. Сейчас допрашивать начнет.

И действительно…

— А сколько ему лет, этому Реми? — первым делом поинтересовалась Бенедикта.

Несправедливо, конечно, но надо же на кого-нибудь обрушить накопившееся бешенство: так пускай уж тогда на Бенедикту.

— Не лезь не в свое дело! — с ненавистью огрызнулась Матильда.

Не слишком изобретательно, ежу понятно, но всегда помогает, если так скажешь. Потому что, хоть и обидно такое услышать, но, с другой-то стороны, действительно ведь у Бенедикты с Кристианой свои дела, а у нее — свои.

— Матильда, успокойся! — не слишком строго одернула дочку Селина (наверное, все-таки осознала свою оплошность).

А Матильда принялась надуваться.

До чего блаженное состояние — дуться на кого-нибудь… Дуешься-дуешься: сначала твоя обида — как мыльный пузырь, потом — как воздушный шарик, потом — как мяч… Ты полна горечи и злобы… Ты похожа на клубок, на который все наматываются и наматываются нити чернейшей из черных меланхолий… И ты действительно как бы съеживаешься, как бы сворачиваешься клубочком. Ты уходишь в раковину своего разочарования, своей печали. И тебе придется надолго задержаться внутри, пока горе и жалость к себе самой — неважно, справедливая или несправедливая эта жалость, — не превратятся в нежность, пока ты не испытаешь почти сладострастное наслаждение, как будто от того, что ты спряталась в свой домик, подобно улитке, рана на сердце постепенно затягивается, тяжесть рассасывается сама по себе, и после того, как было плохо, так плохо, что хуже и не бывает, уже совсем ничего не болит, и даже, скорее, как-то хорошо на душе.

Состояние, когда ты дуешься на весь мир, блаженно еще и потому, что ты укрываешься в нем не только от других, но и от себя самой, ты избираешь одиночество, которое никто и ничто не может нарушить.

Но на самом деле Матильда сегодня была не одна в своем пузыре, своем шарике, в своем мяче — сегодня она дулась вместе с Реми. Он делил с ней ракушку, ее улиточный домик. И это было вполне естественно, потому что из-за него, благодаря ему все это произошло.

Лучший способ дуться — тот, когда ты становишься похожа на лунатика, и именно этот способ ей сейчас навязали.

Матильда давно усвоила, что, когда она мастерски дуется, никто ее не трогает. Все держатся на расстоянии. И правильно: говорят, лунатиков ни в коем случае нельзя будить. То же самое — когда дуешься, нельзя человека трогать. Это состояние уважаемое. Вот еще причина длить его и длить…

Возвратившись домой, Матильда доползла в своей ракушке до фруктового сада, где стала объедаться абрикосами: пусть уж Селина сама помогает Бенедикте устраиваться в их принцессинской комнате, показывает ей сад, а хочет — так и на качели ее ведет.

К счастью, уже слишком поздно, чтобы идти на ферму. Сегодня вечером она предпочитает обойтись совсем без Реми: чем делиться им — лучше лишиться на время. А завтра посмотрим…

Абрикосы помогли, и к часу, когда полагалось ужинать, Матильда почувствовала, что может подумать о том, чтобы вылезти из ракушки, откуда, похоже, испарились последние остатки злобы и горечи. Накрытый стол довершил начатое: ничего аппетитнее представить себе было невозможно, и общее веселье оказалось заразительным, а ко всему еще — прямо на тарелку Матильды были выложены сюрпризы. Явно дело рук Кристианы… Летнее белое кружевное платье и несессер с туалетными принадлежностями, достойный настоящей взрослой девушки.

Все зааплодировали.

— А вот это от меня, это мой тебе подарочек, — сказала Бенедикта, протягивая маленькую коробочку.

— А что там?

— Сама посмотри!

Матильда в полной тишине открыла коробочку…

Там оказались восхитительные бусы из перламутровых жемчужинок — какие там бусы, настоящее колье, посреди которого — ракушка в форме сердечка, сразу же ей что-то напомнившая.

— Ты сама это сделала? — восхитилась Матильда, немножко жалея о том, что так грубо обошлась с подружкой.

Бенедикта ответила, что — да, сама, и Матильда пожалела еще и о глупой своей ревности…

И, когда обе матери пришли поцеловать девочек на ночь, принцессы-сестрички уже мирно беседовали под своими белыми прозрачными балдахинами.

Селина на минутку задержалась возле дочери.

— Не сердишься на меня больше?

— Нет! Нет! Ни чуточки не сержусь! — и Матильда горячо ее поцеловала.

Но стоило матери тихонько прикрыть за собой дверь, так тихонько, будто ей хотелось сделать окончательным их нежное примирение, Матильда с изумлением обнаружила, что минуту назад соврала! Соврала насчет самого главного, что касается ее и мамы… Потому что на самом деле она на нее сердится. И еще как сердится. И будет сердиться уже всегда.

И — с еще большим удивлением — Матильда поняла вдруг, что некоторые злые и горькие мысли вовсе не исчезают, так и остаются на самом дне ракушки. И что пузырик, шарик, мячик — все эти способы дуться, они хороши только для маленьких девочек, только для тех, которые еще не повстречались со своим Реми.

И уж совсем странным ей показалось то, что ложь, которая, вроде бы, должна была ее тяготить, вовсе даже и не тяготит, совсем наоборот: подумаешь, дело какое, ну и соврала — пустяки, чушь…

— Спишь уже, Бенедикта?

— Не-ет…

— Хочешь, расскажу тебе про Реми?

— Да-а…

И Матильда рассказала все-все: и про квадратные кончики пальцев, и про легкое дыхание, ласкавшее затылок, когда она сидела между коленками Реми, и про то, как соединялись их взгляды и головы были одна к другой, а Реми висел вниз головой, раскачивая ее, и раскачивая, и раскачивая…