Питер Хёг - Дети смотрителей слонов

Вокруг этой парочки дворян колышется море сливок высшего общества Финё, представленного, среди прочего, врачами, двумя начальниками почтового ведомства, юристами, управляющими супермаркетами и директорами верфей, кирпичного завода и рыбокомбината, а также главным редактором «Финё фолькеблад» и представителями тех делегаций, которые сегодня должны отправиться на Великий Синод.

Это очень красочное море: вечерние платья, смокинги и фраки, ливреи служащих Калле Клоака, Гитте Грисантемум и её ученицы в индуистском белом, Синдбад Аль-Блаблаб в тюрбане, Ингеборг Блобалле в бурке, буддисты в пурпурных одеждах и три представителя еврейской общины, разгуливающие по залу в чёрных шляпах, и в центре этой палитры я вижу Дораду Расмуссен, которая по такому торжественному случаю надела национальный датский костюм.

Один только вид этого разноцветного моря мог бы заставить позабыть обо всём на свете, если бы перед нами не стояла трудноразрешимая задача: как же нам всё-таки попасть на «Белую даму». Этим вопросом у нас пока что не было времени заняться.

И тут я чувствую в Тильте какие-то изменения. Пожалуй, будет преувеличением, если я скажу, что на неё снизошло божественное откровение — благодаря приоткрывшейся двери, к тому же после того, что случилось с нашими родителями, и после истории с Якобом Аквинасом, а также после попытки Рикарда Три Льва получить главную роль в «Весёлой вдове» мы настороженно относимся к неизвестно откуда взявшимся гениальным идеям. И тем не менее хочу сказать, что Тильте посетило как минимум озарение.

— Гитте, — говорит Тильте. — Ты должна нам помочь.

Гитте не успевает ответить. Тильте берёт её за руку, и мы втроём, пробравшись сквозь толпу, оказываемся перед графом Рикардом и Калле Клоаком.

Тильте делает шаг вперёд и протягивает руку хозяину дома, Калле Клоаку, известному также как Шарль де Финё.

— Тильте, — говорит она. — Тильте де Алевельд-Лаурвиг Финё. А это мой брат, граф Питер де Алевельд-Лаурвиг Финё.

Я в полном недоумении. То, что Тильте сейчас делает, по-моему — всё равно что попытка самоубийства. Ведь мы стоим перед графом Рикардом, близким другом нашей семьи. И Калле Клоаком, который хотя и видел нас лишь однажды, но было это тем не менее всего полгода назад, и в тот момент мы не были дворянами, а продавали лотерейные билеты в поддержку нашего футбольного клуба.

Поэтому можно ожидать, что нас тут же опознают и выведут куда-то в ночь, лишив единственной возможности покинуть Финё до парома в среду — а тогда уже будет поздно.

Вот почему то, что сейчас разыгрывается перед нашими глазами, похоже в первую очередь на чудо — не из тех, что творят мама с папой, — но на настоящее чудо, чудо из Нового Завета, Вед и из отдельных мест буддийского канона, в котором вообще-то чудес не густо по сравнению с другими религиями.

Калле Клоак целует руку Тильте.

Следует заметить, что Тильте протянула ему руку так, как будто она ожидает, чтобы её поцеловали. А когда Тильте протягивает что-либо таким образом, будь то хоть коровья лепёшка на лопатке для пиццы, люди ей повинуются.

— Те самые Алевельд-Лаурвиги? — спрашивает Шарль де Финё.

— Те самые Алевельд-Лаурвиги, — отвечает Тильте.

Я заглядываю в глаза Калле Клоака и вижу там много чего: замешательство, счастье, потрясение, но никакого узнавания. И начинаю понимать всю гениальность плана Тильте. Если ты обращаешься к каким-то глубинным пластам в душе человека, то здравый смысл отступает, а одно из самых затаённых чувств в душе Калле Клоака — это желание быть поближе к людям благородным.

Что там Тильте дальше планировала — это, естественно, большой вопрос, и ответа на него пока что нет, а тем временем граф Рикард Три Льва начинает вести себя как-то странно. С того момента, как он увидел нас с Тильте, он стоит, замерев на месте, так, как будто его нервная система полностью парализована. Но теперь он вдруг обретает дар речи.

— Тьфу ты, пропасть!

Сначала мне кажется, что вот сейчас он не выдержит, сейчас он проговорится и сдаст нас — и мы пропали. Но тут я обращаю внимание на его взгляд. Его восклицание относится вовсе не к нам. В дверях стоит Торласиус-Дрёберт. А за его спиной — епископ Грено, Анафлабия Бордерруд.

Как удалось столь сомнительным личностям так быстро освободиться, остаётся загадкой. И времени, чтобы попытаться разгадать её, нет, потому что Калле Клоак тоже вдруг оживляется.

— А вот и профессор, — говорит он. — И епископ! Они участники Великого Синода. Представители церкви и науки.

Мы с Тильте действуем одновременно. Как я уже говорил, вот что значит быть хорошо сыгранной семьёй, и ещё важно уметь видеть всё пространство поля, а уж мне-то в этом не откажешь — я сразу заметил ту единственную дверь, до которой мы можем успеть вовремя.

Вовремя — это значит до того, как Торкиль Торласиус и Анафлабия заметят нас. И не только они. За их спинами возникают Ларс с Катинкой, и хотя они держатся за руки и в их глазах светится доказательство того, что с тех пор как мы с Тильте несколько часов назад помогли им встретиться под акацией, они значительно продвинулись в развитии своих чувств, это тем не менее не усыпило их бдительности, они ястребиным взглядом сканируют зал, и ставлю десять против одного, что ищут они, конечно же, нас.

Ясно, что всё может очень плохо кончиться. Но в этот момент лама Свен-Хельге и Синдбад Аль-Блаблаб демонстрируют исключительное сострадание и понимание ситуации, они как будто случайно перегораживают Катинке, Ларсу, Торкилю Торласиусу и Анафлабии путь и обзор зала. Мы с Тильте пригибаемся, совершаем стометровый подводный заплыв через море людей — и вот мы уже за дверью.

В помещении, где мы оказываемся, сумрачно и прохладно, а в воздухе витает запах еды. Из полутьмы проступают контуры сервировочных столиков, на которых стоят дополнительные закуски для фуршета, ящики пива и лимонада, батареи винных бутылок. На отдельном столике стопками сложены салфетки. На следующем лежит что-то непонятное, я приподнимаю это и разворачиваю — это ткань. Не обычная ткань, а нечто среднее между брезентом и театральным занавесом, из неё сшиты портьеры Финёхольма, которые уже закрывают здесь одно из больших окон.

Висящая на окне портьера заканчивается позолоченными сигнальными фалами и огромными кистями размером с малярные, в них вплетены золотые нити. Но, очевидно, тому, кто её вешал, не удалось закончить работу до начала вечернего пира, и он и оставил на столе рулон ткани. Можно догадаться, что человеком этим был Херман Молестер из мастерской «Установка штор-плиссе и жалюзи», наш сосед и отец Кая Молестера Ландера — уже одно это последнее обстоятельство может стать достаточно веской причиной, чтобы в конце дня внезапно озаботиться состоянием своего собственного дома, вот он, всё бросив, и поспешил домой.