Питер Хёг - Дети смотрителей слонов

— Хенрик! Похоже, тут мыши!

Это женский голос, женщина запыхалась.

— Исключено, пупсик. Это были крысы. А мыши и крысы, как известно, никогда…

Лица не видно, только светлые волосы, поэтому обращаешь особое внимание на голос. Это звучный голос, мужчина вполне мог бы быть востребован в качестве высокого тенора в церковном хоре Финё. Тогда в три часа ночи он мог бы спокойно спать. Но ему не удаётся договорить, женщина начинает визжать, наверняка, её испугало его упоминание о крысах.

Тут в помещении появляются ещё два человека.

— Ибрагим, всё в порядке?

Это Хенрик. Ибрагим сдавленно хихикает.

— В полном порядке. Сначала тихо бабахнет, и всё опустится в ящик. Когда всё окажется в ящике, бабах нет погромче. Внутри ящика. Вряд ли кто-нибудь что-нибудь услышит. Но всё должно сработать.

— Хенрик, почему мы не можем оставить себе хотя бы какую-то часть?

Это спрашивает женщина. И её можно понять. Она только что так переживала из-за крыс.

— Это принципиально, Блисильда. Божественное требует пренебрежения своими интересами. Если ты уничтожаешь что-нибудь ради себя самого, то попадёшь в Ад. Моя мать когда-то говорила…

— Пусть мне хотя бы оплатят туфли. Посмотри, что стало с каблуками…

Это снова Блисильда. Невозможно не посочувствовать Хенрику. Похоже, что его частенько перебивают посреди фразы. Но даже в темноте становится ясно, что на сей раз он уже теряет терпение.

— Вот что, если ты уж сделала такую глупость, что надела высокие каблуки, отправляясь на такое дело, то тут уж…

— Ты сказал, сделала глупость, Хенрик! Если я не ошиблась, то…

Движение в темноте — какой-то третий мужчина вмешивается в разговор и обращается к хихикающему Ибрагиму.

— А разве алмазы не твёрдые? Откуда мы можем знать, что они не останутся в целости и сохранности, ещё и посмеются над нами?

Голос этот более высокий, акцент иностранный, но по-датски он говорит так красиво и правильно, что это порадовало бы Александра Финкеблода.

Ибрагим фыркает.

— Очень твёрдые. Но в закрытом ящике при взрыве создаётся очень высокая температура. Десять тысяч градусов. Алмазы испарятся. Алмазный пар. Пиролиз. С чисто технической точки зрения. Когда они его откроют, ничего не останется. Может, так, сверкнёт что-нибудь на стенках. А вообще-то останется только горсть чёрной пыли. Пылесосом можно будет убрать.

Все молчат. Никто не возражает. В темноте снова появляется что-то белое, это носовой платок — Хенрик вытирает глаза.

— Извините, — говорит он. — Я растрогался. Играл здесь ребёнком…

Он собирается ещё что-то сказать, наверное, вспомнить о матери, но берёт себя в руки.

— Давайте помолимся.

Сначала молитва кажется разнородным бормотанием. Эти четверо молятся не вместе, каждый произносит свою молитву. Проходит, наверное, полминуты, потом все замолкают.

И исчезают. Я не видел, как они появились, и не увидел, как они ушли, в одну секунду помещение опустело — будто их тут и не было.

Долгое время мы сидим неподвижно. Наши мысли формулирует Ханс. Это для него новая роль, но мой брат, как уже установлено, находится в процессе бурного развития.

— Они хотят взорвать все сокровища. Это террористы!

Потом он смотрит на Ашанти. И тут до него доходит, что кто-то хочет что-то взорвать в непосредственной близости от того места, где она будет находиться.

Очень может быть, что у них там на Гаити танцуют удивительные транс-танцы. Но Финё в этом смысле тоже не отстаёт. Это и демонстрирует нам сейчас Ханс, он поднимается с кресла, глаза его блестят, он явно пребывает в состоянии транса, и транс этот напоминает о берсерках. Он непроизвольно сжимает и разжимает кулаки, как будто хочет что-то схватить, например парочку камней, чтобы выжать из них сок.

Его останавливают. Худенькая рука, рука Ашанти, прерывает транс и возвращает Ханса назад к действительности с видом на Николай-плас.

— Вот это мама с папой и обнаружили, — говорит Тильте. — Что бы они там ни соорудили, но они хотели убедиться, что никто не обнаружил их маленькую установку под полом. Они просмотрели записи. Увидели вот это. После чего поменяли планы.

Мы сидим без движения. Парализованные, онемевшие перед чёрным экраном. В конце концов Ханс говорит:

— Это развязывает нам руки. Теперь это уже более не семейное предприятие. Теперь мы возьмём ноутбук под мышку и спокойненько отправимся в полицейский участок на Сторе Конгенсгаде, и пусть этим займутся другие люди, а мы впятером отправимся куда-нибудь за город, снимем дачу с бомбоубежищем в подвале и спрячем голову в песок, пока…

Ханс внезапно останавливается, потому что Тильте поднимает руку.

— Вот этот последний фрагмент, где они молятся, можно посмотреть его снова?

Пальцы Леоноры бегают по клавиатуре, она проматывает вперёд, Хенрик говорит своим красивым голосом:

— Давайте помолимся.

Мы прислушиваемся к голосам. К бормотанию.

— Прислушайтесь к каждому голосу, — говорит Тильте.

Я хорошо слышу Хенрика, он ближе всего к камере и микрофону. Он читает «Отче наш». Остальные голоса сливаются в один.

— Ещё раз, — говорит Тильте. — Включи ещё раз. Попробуйте сосредоточиться на каждом отдельном голосе.

Теперь я слышу голос, поющий с лёгким акцентом. Слов не разобрать, но сын священника может сказать, что мелодия, во всяком случае, не является частью датской литургии, это что-то восточное, похожее на рагу.

Я различаю голос женщины, низкий, очень глубокий, жалостный. Сопровождаемый звуком перебираемых чёток или шелестом малы. [23] Буддистские чётки из 108 зёрен.

— Они не просто из разных стран, — говорит Тильте медленно. — Они исповедуют разные религии.

Ханс опять вскакивает с кресла.

— Невозможно. Это террористы. Если они заодно, то у них одна религия. Да и вообще нам не надо больше об этом думать. Пусть это будет головоломкой для разведывательного управления полиции и для Интерпола.

Тильте не двигается с места.

— Двенадцать часов, — говорит она. — Осталось восемь часов до начала. Семь — до того, как начнут собираться люди.

Ханс судорожно подёргивается, он понимает, куда клонит Тильте.

— Если мы отвезём эту запись в полицию, — говорит Тильте, — то они спросят, откуда она у нас. Значит, мы выдадим папу и маму. И полиция обнаружит, что мы в розыске. И тут всё закрутится, меня отправят на Лэсё, Питера — в детский дом.

Ханс совершенно скисает. Я стою у окна, я ещё не понял, как следует себя вести. Внизу, на площади, там, где мы оставили «мерседес» работодателя Ханса, стоит чёрный автомобиль-фургон. Не исключено, что моё внимание привлекли тонированные стёкла, такие встречаются у нас на Финё, и я автоматически использую свою знаменитую мнемотехнику, благодаря которой во время наших летних семейных путешествий я много раз одерживал победу над Хансом и Тильте в игре на запоминание номеров автомобилей. Номер этой чёрной машины «Т» — как первая буква в имени Тильте, потом идёт «X» — первая буква в имени Ханса, а первые цифры 50 17, «17» — это семнадцатое мая, день, когда футбольный клуб Финё попал в СМДО — Суперлигу малых датских островов.