Жан Эшноз - Гринвичский меридиан

— Может, вернемся?

— Да, — сказал Арбогаст, — поехали домой. Все равно я ничего не понимаю.

Вернувшись в блокгауз, они немного послушали Брамса в исполнении садиста-магнитофона. Он исторгал такие звуки, как будто Брамса положили жариться на сковородку, и это жирное шипение пробудило у них голод. Арбогаст набрал целую кучу припасов — мясные консервы, пиво, банки с фасолью, местные фрукты, и Селмер предложил поужинать в лесу, пока еще не стемнело. Пресытившись морским пейзажем, он теперь с вожделением глядел в глубь острова, где на первый план выступали хаотично разбросанные скалы. Слева от одной из них появились два силуэта, не заметив его, они направились к северной оконечности острова.

— Изобретатель, — объявил он. — С девушкой.

Арбогаст бросил взгляд на смутные фигуры, сбегал в блокгауз и вернулся с узкопленочной камерой. Настроив объектив, он принялся снимать пару, медленно поворачиваясь вокруг оси и стараясь удержать в кадре Кейна и Веру на удаленном панорамном плане — до тех пор, пока они не скрылись за следующей скалой. Селмер загрузил припасы в моторку.

Они причалили к берегу в том месте, где лес подступал чуть ли не к самой воде, и вошли в рощу бутылочных деревьев, в центре которой Арбогаст соорудил небольшой очаг, чтобы разогреть фасоль; тем временем Селмер открывал мясные консервы. Когда все было готово, они вынули банки с пивом из морского заливчика, где оно охлаждалось, сели, удобно прислонившись к выпуклым стволам, и принялись неспешно ужинать, попутно беседуя. Они рассказывали друг другу о своих путешествиях, делились забавными историями, воспоминаниями — в общем, всем, чем придется.

Например, к концу трапезы разогретый пивом Арбогаст обратился к избитому, хотя по-прежнему забавному парадоксу Уайльда, утверждавшего, что природа имитирует искусство, и привел в доказательство бутылочные деревья, объявив, что их прихотливо раздутые стволы всего лишь пародируют формы амфор, урн, фьясок и прочих сосудов, порожденных человеческим воображением. С помощью все того же пива они перешли к обсуждению взаимодополняемости вышеуказанного местного бутылочного дерева и европейского пробкового дуба, которые неплохо было бы сажать рядышком, чтобы один мог служить затычкой другому. А впрочем, решили они, цивилизованному человеку трудно привыкать к этой антиподной флоре, особенно к деревьям.

Поскольку именно деревья, не в пример другим растениям, самовыражаются на радикально чужом, непонятном и непостижимом языке. Ах, как далеки от них родимые европейские деревья!

— Лично мне, — сказал Селмер, — больше всего не хватает здесь платанов.

— Да, платаны! — воскликнул Арбогаст. — Давайте воспоем платаны.

И они вознесли хвалу скромному платану, родимому дереву, служащему для украшения национальных шоссе и городских площадей, этому растительному эквиваленту коровы, также служащей для украшения полей; дереву, которое сажают где угодно, которое приобщается к жизни людей так же легко, как собака или курица. А главное, платаны так неприхотливы, так смиренны, они не сбиваются вместе, как другие, более дикие деревья. Селмер и Арбогаст никак не могли вспомнить, видели ли они когда-нибудь платановый лес; может, такие и бывают, но в это трудно поверить: платан — огромное, мирное, покорное дерево, эдакий ветвистый кастрат. И наверняка другие деревья относятся к нему с презрением и третируют, как барана, как коллаборациониста, как существо низшей расы. Незлобивый, привычный, полная противоположность баобабу (а впрочем, зачем далеко ходить — простому кипарису!), он, как никакое другое дерево, лишен трагического могущества, если не считать случаев, когда о его ствол разбивался автомобиль [13] Вероятно, имеется в виду гибель писателя Альбера Камю в автомобиле, который врезался в платан. , но даже этот единственный драматический момент в его существовании еще яснее подчеркивает его статус в высшей степени человечного дерева, можно сказать, члена человеческого общества, вплоть до вышеуказанной возможности несчастных случаев.

Исчерпав тему платана, они перешли к тополю, затем к дубу, глубокомысленно порассуждали о липе, долго разбирали сосну, умиленно припомнили плакучую иву и прикончили пиво, после чего неверным шагом направились к моторке. В тот самый миг, когда Селмер включал стартер, со стороны моря раздался мощный, тяжелый отдаленный взрыв. Но, оглушенные ревом мотора, разомлевшие от пива и деревьев, они его не услышали. Лодка на малой скорости пошла к блокгаузу, слегка плутая в темной пустыне океана.

— А это что такое? — спросила Вера.

Сами того не подозревая, они только что вышли за пределы видимости камеры Арбогаста и приблизились к массивному серому столбу, который высился в центре ковра из поблескивающих листьев.

— Ничего.

— Как ничего?

— Просто Гринвичский меридиан, — во второй раз объяснил Кейн. — Знаете, что это за штука?

— Да.

Он шагал рядом с ней, стараясь держаться не слишком близко. Он чувствовал себя виноватым, смущенным, сбитым с толку. Ему представлялось, как он подбегает к ближайшей скале и бросается вниз; интересно, понравится ли ей такой подвиг? Понравится или нет? Нет. Неужели нет? И он поспешно заговорил, стараясь заполнить паузу.

— Этот меридиан — настоящий позор, свидетельство полного научного фиаско. Тот факт, что людям пришлось делить планету этой искусственной линией, доказывает, что мы так и не научились примирять пространство и время, сопрягать их. Так вот, знаете ли вы, почему было решено провести линию смены суток именно здесь, где никто никогда не бывает?

Она не знала. И он не был уверен, что ей хочется это узнать. А впрочем, какая разница?!

— Для того чтобы спрятать ее, — объяснил он. — Им было стыдно. Стыдно того, что они не смогли упорядочить ход времени вокруг Земли иначе, как прибегнув к этому интеллектуальному суррогату — абстрактному и произвольно выбранному меридиану, рассекающему и планету, и течение времени так же условно, как горизонт. И однако без этой линии время не имеет ни формы, ни нормы, ни скорости. Оно переходит в категорию невыразимых понятий. И людям стыдно сознавать, что они не придумали ничего лучшего. Вот они и засунули этот суррогат в самый дальний уголок планеты, надеясь, что здесь он останется незамеченным.

Он еще долго распространялся на эту тему. Вера молчала, и Кейн не знал, слушает ли она его, однако говорил и говорил — все, что приходило в голову, даже о своей жене. Да, он был женат, но теперь уже нет. Теперь они разошлись. Ее звали Кэтлин, они вступили в брак очень быстро, он и сам не знает почему. А потом он ее бросил, потому что она хотела, чтобы он называл ее Кейт. Или, вернее, это она его бросила, потому что он не хотел называть ее Кейт, а может, именно потому, что он так ее и называл, он уже не помнит, хотя на это могли быть и другие причины.