Жан Эшноз - Гринвичский меридиан

— Очень хочу.

— История о трех уланах в Бенгалии, — возгласил Поль.

Жили-были в Индии трое солдат, они служили в армии, в уланском полку, под командованием некоего полковника Стоуна. Первого солдата звали Макгрегор, второго — Форсайт. Третий, менее интересный, звался Стоуном, это был сын полковника Стоуна; отец и сын не очень-то ладили друг с другом. Далее. Все они сражались с одним магараджей по имени Мохаммед-хан, который заручился помощью красавицы шпионки по имени Таня или что-то в этом роде.

Поль обещал продолжить историю в следующий раз.

— Как-нибудь на днях, — сказал он. — Я позвоню.

Перед тем как положить трубку, Вера опять улыбнулась, едва заметно пожала плечами и выразила согласие взглядом, а также легким взмахом руки; впрочем, об этих четырех жестах никто никогда не узнал. Потом она вернулась в спальню, задернула оконные шторы и снова улеглась в постель.

Человек, шагавший по улице, вполне мог заметить, как на одном из этажей задергивают оконные шторы, но не обратил на это особого внимания.

Его звали Селмер, а по имени — Тео. Он был выше среднего роста, но совсем ненамного. Он носил серые вельветовые брюки и синюю суконную куртку с истертым и поднятым по причине холода воротником.

Тео Селмер брился только раз в два дня; нынешний день был свободен от бритья. Кроме того, проживая в весьма скудно оборудованном гостиничном номере, он мылся только раз в три дня. Сегодня как раз был тот самый день. Он искупался в банном заведении на площади Патриархов и в данный момент шел именно оттуда, грустный, но чистый, еще непросохший и морально униженный. Он был один. Миновав мечеть, он пересек Ботанический сад, направился к Сене и пересек ее тоже, по мосту.

Маршрут Тео Селмера явно не имел никакой определенной цели. Он просто шагал куда глаза глядят. Сейчас он проходил по набережным, мимо букинистов, закутанных в теплые шарфы и громоздкие пальто; они топали ногами и дули на руки, чтобы согреться. Дважды он останавливался возле прилавков с истрепанными иностранными книжками, но ничего не купил. У него не было денежных запасов ни в карманах, ни в каком-либо банке; короче говоря, он был на мели. Выйдя на улицу Риволи, он проследовал по ней до Пале-Руаяля, миновав статую Жанны д'Арк, обычно золотисто мерцавшую под солнцем, а сейчас, в пасмурном сером воздухе, тускловато-желтую.

Вид Оперы издали, со стороны площади Театр-Франсе, пробудил у него голод: ее здание очень уж походило на огромную миндальную тарталетку. Войдя в булочную, он купил круассан и заплатил десятифранковой бумажкой. Продавщица высыпала ему в руку каскад мелочи, которую он окинул беглым взглядом — слишком беглым, чтобы действительно проверить правильность сдачи. Затем пошел вверх по проспекту Оперы, жуя на ходу круассан и подводя итоги ситуации, в которой оказался.

В правом кармане брюк еще оставалась пятидесятифранковая купюра, придавленная кучкой сдачи с десяти франков; при каждом шаге монеты били его по ляжке; в левом имелись билетики на городской транспорт, как новые, так и пробитые. В одном кармане куртки лежал маленький тощий блокнотик, состоявший из погнутой металлической спиральки, жухлой картонной обложки зеленого цвета, двух десятков листочков, преимущественно чистых, и обрывков других листочков, застрявших на спиральке; на некоторых страницах красовались номера телефонов, в сопровождении имен или без них, названия иностранных книг, неразборчивые или вовсе вымаранные записи и мелкие рисунки, бесформенные и небрежные. Тут же находились: пачка смятых, наполовину выпотрошенных сигарет, зажигалка и шариковая ручка, то и другое из красной пластмассы, а также надорванные билеты в кино и музеи, три-четыре колумбийских песо, табачное крошево, клочки материи и волосок. Другой карман был целиком занят сброшюрованным экземпляром польской грамматики, которая мерно похлопывала его по левому бедру, но не в такт денежной мелочи.

Внутренний же карман куртки содержал паспорт с множеством виз и желтый кожаный бумажник, набитый всякой всячиной: в одном отделении лежали справки о прививках, фотография какого-то дома, использованный авиабилет и сильно потертые водительские права, выданные в 1962 году префектурой Тулона (департамент Вар), укрепленные высохшим, растрескавшимся от старости скотчем и украшенные моментальной фотографией Тео Селмера в возрасте девятнадцати лет. Другое заполняли различные официальные бланки и анкеты на английском, испанском или португальском языках. Большая часть этих бумаг была совершенно бесполезной, но Селмер никак не мог решиться выбросить их, в чем иногда вяло упрекал себя.

Оставив по левую руку Дворец Гарнье, он вышел на улицу Шоссе-д'Антен, разукрашенную на всей своей протяженности неоновыми вывесками, пестрыми, подвижными, мигающими и такими несоразмерно большими, что они казались театральными или кинодекорациями, которые рабочие с величайшим трудом воздвигли на короткое время съемки или спектакля, ожидая теперь за кулисами команды к демонтажу. Уже начался сезон распродаж, и густые толпы статистов облепили прилавки и корзины, битком набитые вещами с сорванными этикетками. Селмеру пришлось прокладывать себе дорогу среди матерей семейств, которые с визгом вырывали друг у дружки связки нижнего белья под утомленными, потухшими взглядами эскадронов продавщиц. Выбравшись наконец из этой покупательской магмы, он вышел на площадь, обнесенную сквером, — приют пенсионеров и голубей, где первые кормили вторых крошками и объедками.

Он пересек площадь и поднялся по улице Бланш, а за ней по улице Пигаль к бульвару Клиши. В этом квартале уже начинали появляться на тротуарах женщины — по одной или группками по двое — по трое. Зимняя стужа заставила их укутаться в пальто, скрывшие достоинства, обычно щедро выставляемые напоказ; теперь же от всего ансамбля, стимулирующего эректильную реакцию прохожих, потребную для заключения короткого контракта, остались только лица. Одна из торговок телом вызвала у Селмера минутное раздумье, но он тут же отринул этот соблазн, движимый смутным предчувствием неизбежной горечи или, скорее, осознанием крайней и прискорбной недостачи средств. Обойдя всю площадь Пигаль, он спустился к перекрестку до улицы Ларошфуко, в дальнем конце которой, по левой стороне, находился музей Гюстава Моро; туда-то он и вошел.

Дверь в музей была заперта: требовалось позвонить, чтобы вам открыли. Очутившись внутри, Селмер сперва подумал, что угодил в частный дом: всюду виднелись ковры, медные статуэтки, растения в горшках; кассир походил на консьержа, а немногочисленные смотрители — на дворецких. Музей располагался на четырех этажах, соединенных меж собой тремя лестницами — две с обычными маршами, третья винтовая.