Жан Эшноз - Гринвичский меридиан

— А вдруг я не справлюсь, — робко заметил Абель. — Я ведь в таких делах ничего не смыслю, у меня нет опыта...

— Ну как же нет?! — воскликнул Карье, указывая на картонку.

— Ах, да, — согласился Абель.

Под этой покорной констатацией таилась уверенность: теперь Абелю стали ясны почти все пружины этого дела. Но за его уверенностью таился другой вопрос: в картонке лежали два предмета — пачка бумаг и кубик. Бумаги вполне могли быть фальшивыми, ну и бог с ними, а вот кубик-то вибрировал по-настоящему. Можно ли быть подделкой и вибрировать по-настоящему? И в этом ли состоит проблема? Абель до поры скрыл сомнения под маской безразличия и произнес традиционную формулу:

— Я ведь могу и отказаться.

— Нет.

— Но ведь имею же я право?..

— Только не в вашем случае.

— В моем случае? — повторил Абель.

— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду, — сказал Карье. — 11 ноября.

— Ах, да, — шепнул Абель.

— Само собой разумеется, что за работу вам будут платить, — уточнил Карье.

— Конечно, — сказал Абель, вставая. — А теперь мне пора домой.

— Хорошо, тогда до субботы, — ответил Карье. — У меня в Нантере. Я вас познакомлю с Паркинсоном.

Абель повернулся к двери и тут заметил у своих ног, на полу, шляпную картонку. Он поднял ее, словно желая попрощаться, а может быть, и в самом деле желая попрощаться, и машинально, а может быть, и не машинально тихонько перевернул вверх дном. Давно привыкнув к загадочному явлению, он тут же расслышал щелчок и легкое жужжание, вызванные этим поворотом; двое других сидели слишком далеко и не обратили на его жест никакого внимания. Абель положил картонку на кресло все так же, вверх дном, вместе с ее жужжащей и вибрирующей начинкой, и взглянул на господина Хааса.

— Господин Хаас, — сказал он, — в этой картонке есть одна вещь, что-то вроде кубика.

Это заявление господин Хаас подтвердил скупым, почти незаметным прищуром.

— Мне безразлично, что это, — продолжал Абель, — я просто хотел бы узнать, из чего он сделан. Такого материала я никогда не встречал.

Это заявление господин Хаас прокомментировал скупой, почти незаметной ухмылкой и фразой истинного эрудита.

— Из этого материала делают мечты, — промолвил господин Хаас.

— Ладно, — сказал Абель.

И вышел.

Он решил спуститься по лестнице и с площадки второго этажа увидел холл и ковер на полу. Как он и предполагал, только взгляд сверху позволял охватить рисунок целиком. Это было огромное старозаветное восточное судно с тремя или пятью рядами весел и, разумеется, с парусами, явно предназначенное для спасения от потопа. И в самом деле, оно было набито под завязку великим множеством предметов и существ: животными в парах, всеми видами кустов и трав, невероятным скоплением вещей — словом, образцами всего, что имелось на земле. То, что Абель принимал за бессмысленное нагромождение разрозненных деталей, теперь предстало перед ним идеальной системой, полным каталогом природы и культуры, составленным тщательно и с умом. И что-то от этой системы, от этого ковчега, пересекавшего наискось пространство из джута и льна, было в жизни самого Абеля: непостижимая и невнятная на уровне первого этажа, она освещалась новой логикой, стоило взглянуть на нее с верхних ступеней дома господина Хааса.

Холод на улице привел его в чувство. Он спустился по бульвару Османна медленным шагом, стараясь ни о чем не думать, но все-таки шагая и думая, только очень-очень осторожно, в каком-то неосознанном ожидании.

Дойдя до угла Гаврской улицы, Абель услышал за спиной суматоху, шум. Но не обернулся. Потом он увидел, как торговцы повыскакивали на пороги магазинов, жители высунулись из окон, прохожие встали как вкопанные и глядят в одну сторону, ему за спину, как все они сбились в группы и кричат, комментируют, спрашивают, отвечают. Это газ, утверждали одни; нет, короткое замыкание, уверяли другие; и то и другое, предполагали третьи. Абель продолжал идти, только теперь ему было труднее шагать вперед, так как приходилось на ходу отодвигать чужие руки, колени, плечи людей, бежавших гурьбой ему навстречу, к месту предполагаемого зрелища. На углу улицы Комартен мимо него пронеслись пожарные и полицейские машины, кареты «скорой помощи», фотографы и представители всех других профессий, которых мобилизует чужое несчастье. Потом Абеля догнали клубы дыма, черного, едкого, жирного и удушливого. Люди кашляли. Абель вздохнул свободно.

Солнце с раннего утра вновь пробилось сквозь завесу облаков, и теперь его свет ложился на тротуар пятнами, которые время от времени настигал и съедал густой дым. Абель подумал о женщинах с улицы Могадор, которые подстерегали клиентов в этих солнечных лужицах, инстинктивно передвигаясь вместе с ними по тротуару. Живя рядом, он тоже изредка попадался на крючок одной из этих женщин, ее звали Ноэль. У него возникла мысль: а не отыскать ли Ноэль и долго, с чувством, с толком, с расстановкой, праздновать с ней пожар его забот? Борясь с плотным потоком зевак, бежавших в сторону площади Звезды, Абель повернул налево и зашагал к улице Трините.

Остров находится в центре Тихого океана, к востоку от Микронезии, к северо-востоку от Маршалловых островов, на одинаковом расстоянии между Шанхаем и Сан-Франциско или, если кто знает, между Нинбо и Эврикой. Он характеризуется гористым рельефом и круглой формой. Его фауна и флора в большинстве своем представлены животными и растениями, типичными для региона Океании.

В настоящий момент можно констатировать, что, за исключением Тео Селмера и вышеупомянутых фауны и флоры, на острове не наблюдается никаких других форм жизни. Местами над ним еще витает запах пыли и пороха, а из тел, усеявших его поверхность, продолжает сочиться кровь: отдельные артерии выбрасывают ее наружу, все слабее и слабее, и она тотчас сворачивается. На остров спустилось безмолвие.

Сердце Тео Селмера бьется ровными, хотя и замедленными толчками. Дыхание, слабое и свистящее, все-таки тоже можно назвать ровным. Главные жизненные органы не задеты, большинство пуль засело в ногах. Однако его состояние трудно отличить от состояния мертвеца, даже с точки зрения биологических ритмов. Сам он, конечно, не в силах думать ни о каких отличиях, а впрочем, легко догадаться, что он вообще не в силах думать. Он пребывает в бесчувствии, измученный страхом смерти и усталостью, изможденный долгим бегом на простреленных ногах.

По истечении какого-то времени, неопределимого и обесцвеченного, которое на самом деле являет собой отсутствие времени, черную дыру, Тео Селмер открывает глаза. Даже ему самому совершенно невозможно определить, что он думает, что он может пытаться думать, думает ли он вообще. Он воспринимает свое пробуждение или возвращение с полнейшим безразличием, еще не совсем вынырнув из небытия, которое чуть не поглотило его, еще не обретя дар речи.