Франсуа Нурисье - Праздник отцов

Вокруг меня развернули газеты. Из всех только я один не запасся мировыми новостями и весь ушел в переживание своих воспоминаний, в свою головную боль, в удивление оттого, что, как я замечаю, испытанное мною унижение уже тускнеет и удаляется. Да, как сказал бы Люка, устроили они мне праздник, молодые дамы из Б.! Что осталось от того гонора, с каким я вышел из вагона ровно семнадцать часов назад? Семнадцать часов, семнадцать лет; у судьбы повадки игрока. Зачем я туда ездил, в этот Б.? Раньше в подобных ситуациях я обнаруживал волчий аппетит и соответствующую торопливость. И до поры до времени самоуверенно полагал, что авторство такого рода гусарских выходок принадлежит мне.

До того дня, когда на одном из литературных обедов (а уже одного этого выражения достаточно, чтобы понять, что дело было чуть ли не сразу после потопа) старый Марсель Т., насмешливо обозревая собравшиеся там сливки общества, шепнул мне тихо: «Что мы здесь забыли, а? Ладно хоть представляется случай выбрать, какую из этих дам надо будет сегодня ночью поиметь…» В добрый час — так я понял сначала его слова. А потом, подумав, посмотрел на Марселя Т. с недоумением: о прошлом времени он говорит или о настоящем, обо мне или о себе? Его нос старого волокиты вдыхал без отвращения перенасыщенный усталостью и духами воздух затянувшейся вечеринки; глаза его блестели. Значит, старики тоже этим занимаются! Как и прежде снимают в полутьме спальни свои старые костюмы, свои старые жилеты, извлекают из них свои телеса со слишком просторной и покрытой пятнами кожей, и предлагают их в пользование дамам? Марселю Т. тогда было столько же лет, сколько мне сейчас, может быть, поменьше.

Дома теперь попадаются реже, белые поля с не растаявшим еще снегом чередуются с сосновыми рощицами. Видны автомобили с зажженными фарами, медленно едущие по грязи. Расстояние, отделяющее меня от Б., увеличивается; расстояние между мной и домом на Эльфенштрассе, между мной и дерзким маленьким призраком, так быстро вновь погрузившимся в неведомую мне свою жизнь, в свои тайны, свои страсти, во все то, что, как мне показалось вчера, я мельком увидел и больше уже не увижу. Я человек усталый, а Беренис еще ребенок. Пройдет несколько дней, и от всего того, что в течение одного вечера казалось мне таким интенсивным, чрезвычайным, ничего не останется. На какое-то мгновение лицо Беренис всплывет опять благодаря поразившему меня сходству, но потом и оно тоже — лицо, сходство — уйдет куда-нибудь в прошлое, растворится. В один прекрасный день Беренис появится вновь. Ей исполнится двадцать лет, она будет уже студенткой, она будет путешествовать, прикуривать сигареты, жить в Париже, ей потребуется помощь или совет, и она позовет меня. Черты ее станут более определенными, а тело — более тонким. Я подумаю: «Надо же, этот акцент, я его совсем забыл…» Рядом с ней будет мужчина, тот или другой, который покажется мне слишком юным или, наоборот, уже потертым, и я обнаружу в жизни Беренис, такой, какой она мне ее представит, некую методичность и решительность, некую лихость, которая пугает мужчин и заставляет их мечтать об одиночестве, хотя бы на один вечер. «Мама вас очень любит», — скажет она мне, и за этими словами не будет абсолютно ничего. Ничего.

В течение какого-то времени газеты бьются, как крылья огромных умирающих птиц, ломаются и превращаются в лежащие на коленях белые тряпки, соскальзывают на пол. Рты раскрываются, шеи изгибаются. Появляется передвижной бар, и я прошу катящего его служащего налить мне два кофе в одну чашку. Главное не заснуть. Я хочу исследовать до конца овладевшее мною чувство отречения. Заснуть — один раз не в счет — это было бы слишком просто. Пальцы в кармане пиджака натыкаются на пластинку с оставшимися в ней тремя голубыми драже. Я знаю, что два дня подряд принимать их не следует. Привыкание, нежелательные последствия. Я всегда уважал это правило. Но тиски слишком сильно сжали черепную коробку; кипение приподнимет крышку. Я тайком, словно двести человек все еще наблюдают за мной, надавливаю пальцем в глубине кармана на оболочку, чтобы извлечь из нее два драже, и кладу их в рот в промежутке между двумя глотками обжигающего кофе. Потом закрываю глаза, прислоняюсь затылком к спинке дивана и очень сильно нажимаю пальцами на веки. Я слышу, как клокочет кровь, как ревет тишина. Теперь нужно только ждать. Когда на вокзале я стоял и смотрел на девушек, гроздьями растягивавшихся между платформами и выходом, боль у меня исчезла. Беренис, если бы она появилась, нашла бы, что я нахожусь в прекрасной форме. Но стоило только поезду тронуться с места, как стреляющая боль опять возвратилась.

За несколько минут замедленная автоматная очередь рассеивает мои облака. Легкое покалывание убыстряет и разжижает мои ощущения. Прилив крови к голове. Какое-то мгновение я еще сопротивляюсь желанию открыть глаза, чтобы не спугнуть начавшее охватывать меня хрупкое блаженство. Когда я их открываю, то обнаруживаю, что сидящий напротив меня пассажир за мной наблюдает. Как бы следит на экране за развертывающимися у меня в голове битвами и яростно топочущими толпами. Попытка изобразить на лице достоинство его не смущает. Я встаю, иду в туалет, умываю там лицо холодной водой. Зеркало. Глаза расширились; во мне пробудилось поселившееся в них, заставляющее их блестеть любопытство. В который уже раз я пытаюсь выяснить, что же можно прочитать, наблюдая за человеческим лицом. Физическое сходство — это мимолетные, преходящие интуитивные прозрения, которые накладываются одно на другое, подобно прозрачным пластинкам, применяемым для составления фотороботов. У некоторых людей эта способность развита очень сильно. Они не могут смотреть телевизор, даже мультфильм, без того, чтобы не увидеть появляющегося вдруг дядю Эдмона, кузину Розу. До последнего времени я мог припомнить с относительной достоверностью только облик Люка да еще иногда — со все большими усилиями, потому что образ постепенно расплывается, — свою мать. Однако эти отображения не давали мне никакой информации и даже, вот незадача-то, доставляли мне только огорчения. Чтобы любить человека, предшествующего тебе, и того, кто идет следом за тобой, нужно любить самого себя. Имеющая прекрасную репутацию и волнующая сердца цепь поколений сковывает меня, не давая взамен никакого успокоения. Как я могу любить в других те черты характера, которые мне удалось вытравить у себя?

Когда годам к пятнадцати вдруг обнаружилось, что у Люка силуэт и кое-какие жесты способны напомнить мои силуэт и жесты, то восторгаться этим фамильным сходством, которое я не признавал, стали, разумеется, другие, а не я. Фотографии и один любительский фильм доказали мне, что они правы; я был уязвлен. Я уже было начинал тогда приходить к мнению, что Люка довольно красив, а тут, преисполненный недоверия, принялся украдкой наблюдать за ним, и в конце концов стал жалеть его. Изо всех своих сил я желал ему избежать этой похожести, которая, Бог знает почему, восхищала людей. А в то же самое время и вопреки всякой логике я продолжал оказывать на него влияние и даже давление, более или менее приемлемое оправдание которым можно было найти только в страстно желаемом мною сродстве с ним. Все это порождало целый узел противоречащих друг другу фанатизмов. Прямо какая-то машина по производству страданий. Ну а как же тогда объяснить тот факт, что, обнаружив черты сходства между собой и Беренис, я, вместо того, чтобы выводить из своего открытия фатальные, порочащие девушку в моих глазах законы, весь заискрился благими чувствами.