Франсуа Нурисье - Праздник отцов

Вчера событие меня взбудоражило. Возможно, потому, что оно было связано с приключениями тела и сердца, с памятью, с забвением, с волнением от встречи с Николь и с неразрывно связанным с ним волнением от открытия Беренис, а еще больше — от открытия, что за одним чувством может скрываться другое и что в глубине исключительного, драматического, поспешно идеализируемого переживания продолжают пульсировать привычные низменные желания.

Мальчик, со своими большими ногами, со своим двутональным голосом, со своей всегда сомнительной чистоты кожей на затылке и за ушами, никаких ассоциаций с ангелами не вызывает. Между тем моментом, когда он утрачивает грацию, и тем моментом, когда становится мужчиной, простирается широкая полоса целины. Перед ней ты в его глазах являешься образцом, учителем; после — надеешься внушить ему хотя бы немного той шероховатой снисходительности, которая приятно пощекочет какие-нибудь другие участки отцовского инстинкта. Быть самым сильным, быть самым слабым — счастье можно найти в обеих ситуациях. С Люка я разрываюсь между той и другой, равно как и он — между двумя своими возможными ролями. Я уже больше не внушаю ему уважения и пока еще не внушаю жалости. Уже давно минуло то время, когда он не сомневался ни в чем, исходящем от меня, но еще не наступил момент, когда, наблюдая за моей неуверенной походкой, слыша мою одышку, он начнет воспринимать меланхолию уходящего времени и смерти. Он подкарауливает меня, брюзжит. Мне подошла бы любая комедия, но Люка не играет ни одну из них; он весь погружен в свою внутреннюю драматургию, в свои трагедии, негодования, плутни, в свои химеры. Я попытался было укрепиться на этом эфемерном, появившемся из волн и обреченном погрузиться в волны континенте, но меня оттолкнули. Тонкие губы, отрывистый голос: «Ты извини меня, но занятия…» Уже больше никогда не будет ни прежних потасовок, ни внезапных объятий, ни бурных чувств; больше никогда не будет безмерного отчаяния, объяснений, как устроена Вселенная, веселых забав. Мы сейчас пересекаем засушливую местность. И наша нежность уже больше не дает всходов.

Дети других? Я их, в общем-то, не знаю, за исключением тех, что встречаются в моем племени, которое, похоже, коллекционирует исключения из правил. Нас можно назвать саботажниками статистики. Хотя пейзаж довольно банальный: побеги, немного наркотиков, жизнь без мускулов и без принципов, но в то же время и конкурсы, и карьеры, и волчьи зубы. Из этого ничего не извлечешь, никакой закономерности. В возрасте Люка сын великой Магеллоны Жюдас бил ее смертным боем и, как какой-нибудь сутенер, выгребал у нее из кошелька все деньги. Дочери Лувиньяка в пятнадцать лет распределяли между собой мужчин, обслуживающих пляжи в Кавалере. Однако эти отклонения, какими бы живописными они ни выглядели, нашей монополией не являются. Столько же их в распоряжение социологов поставляют и старинные буржуазные семейства.

В Париж поезд прибудет в час с минутами. В это время Люка вполне мог бы меня встретить. С тех пор как он сдал на права, Сабина часто дает ему свою машину. Должен ли я был попросить его об этом, или я ожидал, что он сам догадается? Я бы повел его пообедать в какую-нибудь эльзасскую таверну, которые в былые времена цвели буйным цветом вокруг Восточного вокзала. Их любил мой отец. Сейчас сохранились, может быть, одна-две. Я бы рассказал ему… Рассказал бы о чем? О том, чем мы с мадемуазель Эннер занимались в постели в то время, когда он, Люка, задыхался в своем кувезе? О том, как и с каким искусством я изменял его матери? И о том, что у Беренис Лапейра такие же, как у него, глаза и его подбородок?

Разговаривать со своими детьми тяжело еще и потому, что им ничего не скажешь. Как только в жизни какой-нибудь крен, лучше молчать, если не хочешь превратиться в карикатуру. Жизнь, она ведь только частная и есть, а о ней — молчок. Остаются принципы, общие идеи, мировые проблемы, и «Ты-уверен-что-хорошо-подготовился-к-экзамену?» — все равно что спрашивать у репейника, пора ли его уже рвать.

С Люка я перепробовал все. Оживленные тет-а-теты? Это было скучно нам обоим. Неожиданные красивые жесты: Венеция, Мон-Сен-Мишель. Лыжи: я казался ему неуклюжим. Товарищеский стиль? Он говорил мне: «Ты заставляешь себя…» Я пытался даже писать ему. Моя профессия — я должен был бы тут блистать. А в результате получилось, что я пять или шесть раз послал ему писульки, нашпигованные жалобами, урезанными фарисейскими признаниями наподобие тех, что сочиняют вдовы и оставленные мужья, которые панически боятся личной встречи. Сначала молча кривишь рожу, а как только он хлопнет дверью, сразу за перо! Люка не ответил мне ни разу. Он даже не говорил мне, получил ли он мои письма.

Кофе на колесах оказался никудышным. Когда я проснулся, день уже вышел из своей летаргии. Прежде чем прервать мои сновидения, солнце, остановившееся на моем лице, слегка их погрело. Мне трудно сказать, где я сейчас нахожусь с моим переливанием из пустого в порожнее, хотя фразы во мне все идут, все сплетаются в гирлянды. Я ведь нередко пишу и во сне. Моя проза там развертывается, как хвост павлина, надувается, фуфырится — такая музыка! Она позволяет себе там и головокружительные ускорения, и внезапные остановки, и суховатую изысканность. А наутро от шедевра остаются одни воспоминания.

Я прожил эти последние двадцать часов, как читают какую-нибудь историю, пассивно, не без раздражения реагируя на ее затянутость, с недоумением обнаруживая пропуски. Она все еще ткется во мне, организуется, пишется. Ничто из всего этого вторично в небытие уже не уйдет. Едва я поклялся себе в этом, как меня охватило ликование. Живой? Все еще живой? Всем застрявшим у меня в горле словам, всем моим признаниям, которые кто-то отказался выслушать, истинам, которые невозможно высказать, потому что тактичность предписывает, чтобы их приукрасили, чтобы их нарядили в другие одежды, всему этому я придам форму. Я уже назначил свидание и Николь, и Беренис, гораздо более скабрезное, чем то, на вокзале в Б., куда они не пришли. В назначенный мною день, может быть уже близкий, они прочтут нашу историю, каждое слово которой, каждое слово, вонзится в них и причинит им боль. И председательница тоже прочтет, и декан, и госпожа Дю Гуасик, и красавец Лапейра, и Сабина, и Люка. Им захочется заткнуть мне рот, запретить книгу, подвергнуть ее сожжению на костре или, по крайней мере, захочется сделать вид, что они меня не знают. Так удирают на улице от драки, где кто-то истекает кровью. Однако им все-таки придется проглотить пилюлю. Что же касается Люка, то как он может заставить меня замолчать? Как закроет он мою книгу? Он отбросит ее только тогда, когда прочтет последнее слово, и моя любовь разорвется у него в сердце, как граната.