Мо Янь - Большая грудь, широкий зад

И тут земля ушла из-под ног Шангуань Люй. Она хотела рвануться вперёд — спасать сына и мужа, но рухнула навзничь всем своим грузным телом, как обрушившаяся стена.

Обойдя тело Люй, тётушка Сунь уверенным шагом направилась к воротам. Японец с широко посаженными глазами и клочковатыми бровями — тот, что протирал меч, — отбросил платок и встал у неё на пути. Подняв сверкающий меч, он нацелил его ей в грудь и выкрикнул что-то непонятное, но явно оскорбительное. Тётушка спокойно смотрела на него, чуть ли не с издевательской улыбочкой на лице. Она отступила на шаг, но японец тут же шагнул вперёд. Она отступила ещё на пару шагов, но солдат не отставал. Сверкающее остриё меча так же было направлено ей в грудь. Уступи такому цунь, [23] Цунь — мера длины, равная 3,3 см. так отхватит и целый чи, [24] Чи — мера длины, ок. 30 см. и тётушка Сунь, подняв руку, отвела меч в сторону, а потом в воздух взлетела её маленькая ножка и до невозможности изящным движением ударила японца по руке. Меч упал на землю. Тётушка подалась всем телом вперёд и закатила солдату оплеуху. Тот взвыл и схватился за лицо. К ней бросился другой японец. Он взмахнул мечом, целясь тётушке в голову, но она легко увернулась, железной хваткой вцепилась ему в запястье и тряхнула так, что и он выронил меч. Получил он и затрещину. Удар казался несильным, но физиономия у него тут же распухла.

Даже не повернув в его сторону головы, тётушка Сунь зашагала прочь. Один из японцев схватился за карабин — грянул выстрел. Она словно вытянулась вверх и упала в воротах семьи Шангуань.

Около полудня во двор ввалилась целая толпа японских солдат. Кавалеристы нашли в сарае корзину, собрали в неё арахис и вынесли в проулок кормить своих измотанных лошадей. Двое солдат увели пастора Мюррея. В комнату Шангуань Лу вслед за командиром японцев вошёл военный врач в очках с золотой оправой на белой переносице. Нахмурившись, он открыл саквояж, надел резиновые перчатки и ножом, отливающим холодным блеском, перерезал младенцам пуповины. Потом поднял мальчика за ноги вниз головой и шлёпал его по спине до тех пор, пока тот не разразился хриплым рёвом, как больной кот. Положив его, взялся за девочку и хлопал её таким же образом, пока она тоже не ожила. Затем смазал обоим пупки йодом и перебинтовал белоснежной марлей. В завершение всего он сделал Шангуань Лу пару кровоостанавливающих уколов. Всё время, пока он помогал матери и новорождённым, его снимал и так и сяк японский военный корреспондент. Через месяц эти снимки были опубликованы в японских газетах как подтверждение дружественных отношений между Японией и Китаем.

После кровоостанавливающих инъекций матушка наконец пришла в себя. Прежде всего ей бросился в глаза крохотный петушок, торчавший у меня между ног гусеницей шелкопряда, и её потухший взгляд засиял. Она схватила меня и покрыла поцелуями, будто исклевала всего. Я хрипло разревелся, разевая рот и ища сосок. Получив грудь, я принялся усиленно сосать, но молока не было, чувствовался лишь привкус крови. Тут я заревел в голос. Рядом заплакала восьмая сестрёнка. Взяв нас обоих на руки, матушка с трудом спустилась с кана. Пошатываясь, она доковыляла до чана с водой, наклонилась и стала пить, как ослица. Задержала оцепенелый взгляд на лежащих во дворе трупах, на ослице с мулёнком, которые, дрожа, стояли возле арахиса. Во двор вошли сёстры. На них было жалко смотреть. Они подбежали к матери и, немного похныкав, без сил повалились на землю.

Японцы убили моего отца и деда, но спасли жизнь нам троим.

Впервые после этой страшной беды из трубы нашего дома закурился дымок. Матушка залезла в бабкин сундук, достала припрятанные там яйца, финики, кусковой сахар и пролежавший под спудом неизвестно сколько лет горный женьшень. Вода в котле закипела, закувыркались опущенные туда яйца. Матушка позвала сестёр, усадила вокруг большой миски и выложила в неё всё из котла:

— Ешьте, дети.

Потом покормила меня. Молоко у неё было просто изумительное — с привкусом фиников, сахара и яиц. Я открыл глаза. Сёстры восторженно разглядывали меня. Я ответил им туманным взором. Высосав грудь подчистую, я снова прикрыл глаза. Восьмая сестрёнка еле слышно плакала. Взяв её на руки, матушка вздохнула:

— А вот тебя и не надо бы.

Утром следующего дня раздались удары гонга.

— Земляки, — послышался в проулке осиплый голос Сыма Тина, хозяина Фушэнтана, — выносите из дворов тела погибших, выносите…

Матушка стояла во дворе со мной и восьмой сестрёнкой на руках, и из её груди вырывались громкие всхлипывания. Слёз не было. Кто-то из окруживших матушку сестёр вроде плакал, но тоже без слёз.

Во двор вошёл Сыма Тин с гонгом в руках. Глядя на этого похожего на высушенную люффу [25] Люффа — травянистое растение, плоды которого используются для изготовления мочалок. человека, трудно было сказать, сколько ему лет: изрезанное морщинами лицо, нос клубничиной, чёрные глаза, стреляющие по сторонам, как у ребёнка. Согбенная спина глубокого старика, вступившего в тот возраст, когда жизнь едва теплится, как свеча на ветру, а руки холёные, белые и пухлые, мясистые подушечки на ладонях. Словно пытаясь привлечь внимание матушки, он остановился всего в шаге от неё и изо всей силы ударил в гонг, который надтреснуто загудел. Матушка замерла на полувсхлипе, распрямила шею и с минуту даже перестала дышать.

— Какая жестокость! — деланно вздохнул Сыма Тин, оглядывая лежащие во дворе тела. Уголки рта, и губы, и щёки, и уши — всё выражало бесконечное горе и переполнявшее его негодование, однако нос и глаза всё равно выдавали злорадство и даже тайное ликование. Он подошёл к недвижному телу Шангуань Фулу, остановился на мгновение, потом направился к обезглавленному трупу Шангуань Шоуси. Склонился над отсечённой головой и уставился в потухшие глаза, будто пытаясь установить с ним эмоциональную связь. Из раскрытого рта у него непроизвольно капнула слюна. И если выражение на лице Шоуси было самым что ни на есть безмятежным, то тупая физиономия Сыма Тина выражала лишь жестокость.

— Не послушались меня. Почему не слушали, что я говорил, а? — бормотал он себе под нос, словно осуждая мёртвых. — Жена Шоуси, — начал он, подойдя к матушке, — я распоряжусь, чтобы их унесли: погода-то гляди какая. — Он задрал голову вверх. Матушка тоже взглянула на небо: свинцово-серое, тяжёлое, оно окрасилось на востоке кроваво-красной зарёй, которую уже начинали закрывать чёрные тучи. — Львы у наших ворот все мокрые, это дождь, скоро ливанёт. Если не убрать, замочит дождём, потом полежат на солнце, сама понимаешь… — гнусавил он.

Со мной и восьмой сестрёнкой на руках матушка опустилась перед ним на колени: