Мо Янь - Большая грудь, широкий зад

Она зажмурилась, и слёзы по морщинкам в уголках глаз стали скатываться на уши. Дверь в комнату отворилась, послышался негромкий голос свекрови:

— Ну, как ты тут, мать Лайди? Уж потерпи, дитя моё… Наша чёрная ослица принесла вот мулёнка, да такого живенького. Ежели ещё и ты родишь ребёночка, то-то вся семья Шангуань будет довольна. Дитя моё, что можно скрыть от отца с матерью, от доктора не скроешь, неважно, кто принимает роды — мужчина или женщина. Упросила вот господина Фань Саня…

Заботливые речи — такая редкость у свекрови — тронули душу. Открыв глаза, Шангуань Лу чуть кивнула туда, где расплывалось лицо урождённой Люй, большое, золотящееся. Та махнула в дверь:

— Почтенный Сань, заходи.

Лицо хитрюги Фань Саня, который старался выглядеть равнодушно-серьёзным, словно застыло. И тут в нём вдруг будто не осталось ни кровинки. Пряча глаза, словно увиденное испугало его, он выдавил:

— Почтенная сестрица, смилуйся и прости меня, не возьмётся Фань Сань за это дело, хоть убей.

И начал пятиться к двери, опустив голову и стараясь не смотреть на Шангуань Лу. В дверях он столкнулся с пытавшимся заглянуть в комнату Шоуси. Роженица успела заметить мелькнувшую в проёме крысиную мордочку мужа и почувствовала омерзение.

— Фань Сань, сукин ты сын! — гаркнула свекровь, бросаясь за ветеринаром.

Когда Шоуси снова просунул голову в дверь, Шангуань Лу собрала все силы, оперлась на локоть и, махнув рукой, выдавила ледяным тоном — неужели это она произнесла такие слова?!

— Подойди сюда, сучий потрох! — Давно ведь уже не чувствует к мужу ни вражды, ни ненависти — зачем ругать его? Называть его сучьим потрохом всё равно что оскорблять свекровь — ведь свекровь — сука, старая сука…

«Сука, старая ты сука, зубы скалить мне не смей, будешь скалиться, дружок, пыли слопаешь совок…» — всплыла в голове старая история о глупом зяте и тёще, она слышала её лет двадцать назад, когда жила у тётки: тогда непрестанно шли дожди и при этом стояла страшная жара. Гаоми ещё только начинался, жителей было немного, семья тётушки перебралась туда самой первой. Муж её здоровенный был детина, его ещё называли Юй Большая Лапа: кулаки с лошадиную подкову, взрослого мула мог свалить. Любил играть на деньги, руки вечно в зелени от медных монет… На току семьи Сыма Ку, где проходил сход против бинтования ног, Шангуань Люй на неё глаз и положила…

— Звала меня? — Шангуань Шоуси стоял возле кана, отвернувшись к окну, — ему явно было неловко. — Чего звала-то?

Она не без жалости смотрела на этого мужчину, с которым прожила двадцать один год, и душа вдруг исполнилась сожаления. Волной накатил аромат софоры…

— Этот ребёнок… он не твой… — тонким, как волосок, голосом проговорила она.

— Мать моих детей… — Губы Шоуси кривились, он чуть не плакал. — Ты уж не помирай… Сейчас за тётушкой Сунь пойду…

— Нет… — Она умоляюще взглянула на мужа. — Прошу тебя, позови пастора Мюррея.

Во дворе урождённая Люй с мукой на лице, словно отрывая кусок собственной плоти, вытащила из-за пазухи пакетик из промасленной бумаги в несколько слоёв, развернула и достала серебряный даян. Она крепко сжала его в кулаке — уголки рта опустились в устрашающей гримасе, глаза налились кровью. Подёрнутая сединой голова поблёскивала на солнце. В раскалённом от жары воздухе откуда-то плыли клубы чёрного дыма; с севера, от реки, доносился грохот и гул, в воздухе слышался свист пуль.

— Фань Сань, — заговорила она, чуть не плача, — видишь ведь, что человек умирает, и даже пальцем не шевельнёшь, чтобы помочь! Вот уж правду говорят: «Нет ничего ядовитее осиного яда и безжалостнее сердца лекаря». Но, как гласит пословица, с деньгами можно и чёрта жёрнов крутить заставить. Двадцать лет я хранила на груди этот даян, отдаю в обмен на жизнь невестки! — И она вложила монету в руку Фань Саня. Тот в ужасе отшвырнул её, словно кусок раскалённого железа. Лицо у него покрылось маслянистым потом, щёки задёргались, исказив лицо.

— Отпусти, почтенная сестрица… — взмолился он, закинув сумку на плечо. — В ножки кланяться буду…

Он побежал было к воротам, но тут увидел, что в них вваливается Шангуань Фулу. Голый по пояс, одной туфли нет, на костлявой груди, как зияющая гниющая рана, что-то зелёное, похожее на колёсную смазку.

— Где тебя носит, чтоб тебе околеть? — злобно накинулась на него Шангуань Люй.

— Что там, в деревне, брат? — разволновался Фань Сань.

Но тот, не обращая внимания ни на ругань жены, ни на вопрос Фань Саня, улыбался безумной улыбкой и издавал трясущимися губами звуки, похожие на быстрое постукивание куриных клювов о глиняную посуду. Ухватив его за подбородок, Люй покачала им туда-сюда и широко раздвинула рот. Из него потекла белая слюна с мокротой. Фулу закашлялся, сплюнул и наконец пришёл в себя.

— Так что там в деревне, папаша?

Бросив на жену горестный взгляд, он скривился и захныкал:

— Конный отряд японцев, они на дамбе…

Раздался устрашающий топот лошадиных копыт, и все, кто был во дворе, застыли. Над головами с криком пронеслась вспугнутая стая белохвостых сорок. Беззвучно рассыпался витраж на колокольне церкви, и осколки засверкали на солнце. Они разлетелись в разные стороны, и лишь потом донёсся грохот взрыва, волны от него раскатились глухо рокочущими железными колёсами. Мощной взрывной волной Сань Фаня и Фулу отбросило на землю, как стебельки риса. Урождённую Люй отшвырнуло спиной к стене. С крыши скатилась чёрная керамическая труба с орнаментом: она с грохотом упала на дорожку из синих плиток и разлетелась на куски.

Из дома, причитая, выбежал Шоуси:

— Матушка! Она умирает, умирает! Сходила бы ты за тётушкой Сунь…

Люй сурово глянула на сына:

— Кому суждено помереть, тот помрёт, как ни крути; а коли не судьба, так и смерть обойдёт стороной.

Все трое мужчин во дворе будто не до конца поняли сказанное и смотрели на неё со слезами на глазах.

— Сань Фань, осталось ли ещё у тебя этого вашего семейного снадобья? Коли осталось, влей моей невестке флакончик, а не осталось — то и хрен с ним. — Она не стала ждать ответа и, ни на кого не глядя, высоко подняв голову и выпятив грудь, нетвёрдой походкой направилась к воротам.

Утром пятого дня пятого лунного месяца тысяча девятьсот тридцать девятого года в Далане, самой большой деревне северо-восточного уезда Гаоми, Шангуань Люй, не обращая внимания на свистевшие в воздухе пули и доносившийся издалека оглушающий грохот разрывов артиллерийских снарядов, входила вместе со своим заклятым врагом тётушкой Сунь в ворота своего дома, чтобы принять тяжёлые роды у своей невестки Шангуань Лу. Именно в этот момент японские конники в поле У моста топтали копытами трупы партизан.