Фигль-Мигль - Кража молитвенного коврика

А какая хорошая была вещь! Усердно практикуемое изящными, благовоспитанными людьми, лицемерие скрывает ненависть — политкорректность демонстрирует несуществующее уважение. Первое целомудренно, вторая — развязна. Одна держит в узде себя, другая норовит обуздать вселенную. Странное дело: вселенная сопротивляется, временами не то что порвав узду (бывает ведь, правда), но и выходя из границ приличий. Действительно, обезумевшая, обливающаяся кровью вселенная — как-то некрасиво. Как-то даже претит. Политкорректность потом мечется: где мой конь? Да вон, говорят, пробежал. «Бежа твой конь тебя проклинал, тебя проклинал».

У современного человека очень много убеждений, которые делают невозможной одухотворенную созидательную деятельность. Нигилистические они или позитивистские, но прежде всего — мертвящие. «Я» пуп земли, «ты» пуп земли, «они» пуп земли — и даже вон то лицо с крайне ограниченными способностями к адаптации пyпoк своего пространства, — не много ли для одной маленькой планеты? Кого угодно наконец затошнит. Люди потоньше изблевались первыми, но и до остальных скоро допрет. Учитесь блевать. Или плевать. Или во всем этом плавать.

Нотабене. Мой любимый слоган: «Мы ненавидим всех людей одинаково, вне зависимости от пола, возраста, расы и вероисповедания».

«Случилось мне прохаживаться во дворе однажды днем, и случилось прохаживаться с железным прутом в руках, чем я иной раз пытаюсь скрасить однообразие литературной жизни».

Нотабене. Примеры к глаголу «стать» из Ожегова:

Он стал нервным.

Он стал писателем.

Думать сперва устаешь, а потом уже не видишь в этом необходимости. С утра я перебеливал старую рукопись, внимательно убирая оттуда мат. Читатель не любит шевелить мозгами. Но еще больше он не любит, когда ему дают понять, что не в его власти шевелить или не шевелить тем, чего нет.

Открываю газету. В газете какой-то мужик, филолог, публично признается, что не знает, кто такой Исидор Севильский. Включаю радио, которое на кухне. По радио какой-то мужик, филолог, профессор, на весь город объявляет, что Тютчева впервые напечатал Пушкин в «Современнике». Включаю «Эхо Москвы». Там жизнь проходит в мужественной борьбе с орфоэпическим словарем и отчасти — Розенталем. (Выяснилось, кстати, что Иван Петрович прилежно слушает «Эхо Москвы». Я спросил: зачем? Врага нужно знать, ответил Иван Петрович. Ну что тут комментировать. Какие вы сами — такие у вас и враги.)

Значит, Пушкин… Вам оно может и смешно, а вот мне, когда иду после такого по улице, чудится, будто весь мир глумливо тычет в меня пальцами и кричит: смотрите-ка, этот тоже филолог! Невежда бесстыжий, паршивый, позорящий специальность! Я бывший филолог, оправдываюсь я сквозь зубы. Я не несу ответственности. Кто же несет? — спрашивает мир. Марк Аврелий?

(Не в защиту филологов, но дабы не умолчать, замечу, что и прочие наши работники — такие же парашники, производители дряни, мусора, не успевающего побыть вещью, вечного тяп-ляп. И не надо про бабло, достойную оплату труда. Петр Иванович делал ремонт, платил какие-то немыслимые деньги — и все равно полы дважды перестилали, а в третий раз он плюнул и смирился.)

Да; часть списка оказалась негодной, часть — неприложимой ко мне лично, но добродетель как таковую это не отменяет. (Видите, какой я смелый? Не отступаюсь от добродетели, даже глядя на таких ее адептов, как мужик из телевизора.) Кто же виноват, что светлый ум и поганый нрав слишком часто ходят парой? Что у нрава язык длиннее, чем у ума — ноги? (Или вы, подобно Д. Фаулзу, думаете, что стоит заткнуть человеку глотку, он немедленно воспарит душой?) Но воспарить нужно. Хотя бы потому, что слишком многие презирают это занятие: кто на словах, кто — на деле. Не может быть плохим презираемое всеми.

Но ведь писатель должен быть в безднах человеческой души как у себя дома? Вот он крепко цепляется за веревку; на голове — каска, в каске — фонарик, у пояса — кайло, за плечами — рюкзачок с добытыми образцами породы. Всё по-взрослому: веревка может не выдержать, фонарик — отказать, сердце дрожит. (Хотел бы я знать, почему мои серьезные, тонкие аллегории всегда выглядят карикатурой.) Короче, висит писатель на ниточке — как та пуговка у Девушкина — и вдруг — ну в точности — сорвется, отскочит, зазвенит, запрыгает и покатится, посреди всеобщего молчания, к стопам его превосходительства. А в безднах — сами знаете, какие генералы.

Покончив с рукописью, я принялся за себя. Это одуреть можно, с какой скоростью бумага теряет товарный вид. Подклеить переплет — подчистить замусоленное — разгладить смятое — попытаться убрать следы жирного, сладкого и кофе — на такие предпохоронные хлопоты ушли предпоследние часы моей жизни. Это уже не аллегория, это жизнестроительство: вышелушить книгу из человека и надеяться, что упавший шелухой в помойку человек ничем таким не был. В конце концов бумаге, которой мы становимся, тоже больно.

Отработав утро, я ушел в парк — отдыхать или помирать, как получится.

Я иду по дорожке шрифта, слева направо, и в конце строки меня ждет человек, с которым мы не успели объясниться. Он все сделал намеренно и назло, но это не имеет значения. Человек всегда занят — у него неотложные дела, неотложные чувства, амфетамины. У него нет выбора. Он родился для того, чтобы жить, а не для того, чтобы читать и думать.

Иссякал последний месяц лета, ненавистный август. Всеми покинутый, я лежал в парке на скамейке. Я слабо вздыхал и шелестел всем своим бумажным телом. Собирался дождь, и его первые капли, быть может, уже летели к земле, приноравливаясь, выбирая место. Дождь хотел быть хорошим. Я хотел быть хорошим.

Хотя я всего лишь книга, со злым умыслом забытая в парке накануне дождя.