Павел Басинский - Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина

Я пришел в себя на крыльце дома Беневоленского…

— Петя Иванович приехал!

— Ну какой я вам Петя, чады! — добродушно ворчал священник, вылезая из «Нивы» и растопыривая руки наподобие клешней, чтобы принять в них не менее дюжины коротко постриженных головок. — А ну, мелюзга, бери машину на абордаж! Грабь ценный груз, тащи домой! Петя Иванович в Малютов торопится. Его матушка попадья совсем заждалась. Что передать от вас попадье?

Дети засмеялись и все разом, прижимая ладошки к губам, стали посылать в небо воздушные поцелуи. Словно голубков в небеса запускали.

— Вот и славно! — просиял Чикомасов. — Теперь и передавать ничего не нужно. Она ваши весточки сама получила.

Половинкин молча наблюдал за этим из машины. Его лицо было красным и злым.

Из калитки вышла полная, седая, но еще не старая и довольно красивая высокая женщина, на ходу снимая фартук. У нее было чистое, круглое, спокойное лицо, и только колючий взгляд голубых глаз и что-то мужественное, как бы «саксонское» в облике выдавали в ней тип не обычной домохозяйки, а правительницы.

— Ну, здравствуй, Петя! — произнесла она низким, приятным голосом.

— Здравствуй, Серафима! — встрепенулся Чикомасов, и Джону показалось, что тот испытывает к женщине что-то большее, нежели просто дружеские чувства.

— С ночевкой? Или набегом?

— Да какая ночевка! — с досадой махнул рукой Петр Иванович. — Как будто ты не знаешь моей попадьи. Вообразила себе, что я в Москве завел любовницу. Даже к тебе, представь, ревнует…

— Почему даже? Или я в любовницы уже не гожусь? — засмеялась Серафима.

Она подошла к толпе детей и развела ее руками легко, как тополиный пух. Они обнялись с Петром Ивановичем и трижды поцеловались.

— Кто у тебя в машине? — спросила Серафима.

— Познакомься, это Джон, — сказал священник. — Приехал к нам из Америки, но говорит по-русски лучше любого русского. Его обучал языку бывший полковник белой армии, дворянин, не чета нам с тобой. Джон, познакомьтесь: Серафима Павловна Нифонтова, директор и воспитатель интерната, мой добрый товарищ.

Половинкин нехотя вылез из машины.

— Джон? — спросила Нифонтова, крепко здороваясь за руку и внимательно, прямым жестким взглядом изучая Половинкина. — Мне знакомо ваше лицо. Надеюсь, вы не привезли нам из Америки колорадского жука? Мы только вчера его с картошки обобрали. Все-таки где же я могла вас видеть?

— Джон — сирота, — зачем-то сказал Чикомасов.

— Тогда понятно, — успокоилась Серафима. — У всех сирот есть что-то общее в лицах. И как в вашей Америке живется сиротам?

Вопрос был задан так бестактно, что Джон с Чикомасовым удивленно переглянулись.

— У вас тоже есть дети, брошенные родителями? — не смущаясь, продолжала Нифонтова.

— Бывает… — сквозь зубы отвечал Половинкин.

— Я слышала, что вы живете богато. Зачем людям, живущим богато, бросать своих детей?

— Зла и нищеты хватает и в Америке.

Серафима поджала губы.

— В таком случае, зачем ваше богатство?

— В Америке, — вдруг разволновался Половинкин, — нет таких отвратительных детских домов, где директор не имеет средств даже нанять повара и уборщицу и приглашает их из соседней деревни. Там девочки не бегают ночью зимой в холодный деревенский туалет…

— У нас сделали теплый туалет, — растерялась Нифонтова и вопросительно-сердито взглянула на Чикомасова.

— Я ничего ему не рассказывал, — Петр Иванович развел руками.

— Недавно? — саркастически спросил Джон.

— Идемте-ка чай пить, — сказал Чикомасов.

— Ура! — завопили дети, которым беседа взрослых показалась слишком затянувшейся. — А вы конфет привезли?

— Привез, привез! — говорил священник, весело шагая по дорожке в окружении детей, уже вытащивших из «Нивы» множество коробок и свертков. — Но прежде мы с вами исповедуемся. Вы грехи свои на бумажки выписали?

— Выписали!

— Что сделаем с ними?

— В печь их! В огонь их!

— А для чего?

— Чтобы бесы от дыма задохнулись!

— Молодцы! Айда бесов выкуривать!

— Разве вы не идете с нами? — спросила Нифонтова Джона.

— Я хотел бы погулять в вашем саду.

— И прекрасно! У нас в саду хорошо!

Джон лежал на спине в тени раскидистого яблоневого дерева в невысокой, недавно скошенной и потому особенно остро пахнувшей траве. Большие желто-красные яблоки висели прямо над его лицом, грозя упасть, но Джон не видел их. Слезы душили его. Ему были ненавистны и Чикомасов, игравший с детьми в идиотские игры с «бумажками», и Нифонтова с ее дешевой моралью, и эти дети, бедно одетые, постоянно недоедающие, изображающие радость от встречи с гостем, хотя каждый в это время мечтал только о подачке, только о том, чтобы что-то урвать себе от привезенных подарков. Память стремительно возвращалась к нему. Это было самое мучительное и нежеланное, но и самое необходимое, без чего с этой секунды он не смог бы жить…

Он вернулся к машине с равнодушным выражением на лице. Возле «Нивы» стояла девочка лет десяти-двенадцати с ненормально большой головой и кривыми ножками, мешковато обтянутыми выцветшими до желтизны розовыми колготами. Она задумчиво ковыряла в носу и с любопытством рассматривала запасное колесо на задней дверце машины. Заметив Джона, девочка пустилась наутек.

— Постой! — крикнул Джон.

Девочка вернулась.

— Васька, — заговорщически сообщила она, поджав губы, как взрослая, — конфеты у меня отобрал.

Джон стал рыться в карманах. В одном из них лежали доллары. Не раздумывая, он протянул девочке новенькую стодолларовую купюру. Та внимательно изучила ее и вернула обратно.

— За это ничего не дадут. Здесь нет дяди Ленина.

— За это тебе дадут очень много, — возразил Джон.

Девочка схватила купюру и убежала.

Джон залез в машину и задремал. Он проснулся от приглушенных, но возбужденных голосов рядом с открытым окном.

— Джон, голубчик! — тревожно спрашивал Джона Чикомасов. — Вы сами дали Ниночке деньги?

— Конечно.

— Слава Богу! А тебе, Серафима, грех было такое подумать!

— Это ничего не меняет, — сурово сказала Нифонтова. — Нина, сейчас ты вернешь дяде деньги и извинишься перед ним. Будем считать, что ты сделала ошибку и исправила ее.

— Нет, — со слезами в глазах прошептала девочка. — Это моя денежка.

— Хорошо, — согласилась директор. — Раз дядя сам тебе ее дал, она действительно твоя. Но, по крайней мере, отдай ее мне на сохранение. Ведь ты понимаешь, что держать ее в тумбочке нельзя. Все девочки захотят посмотреть на такую красивую денежку, и от нее ничего не останется.

Девочка подумала и протянула сильно помятую купюру Нифонтовой. Та уважительно расправила ее, спрятала в передник.