Павел Басинский - Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина

Половинкин молчал.

— Хороший ты, Ваня, — сказал Соколов, продолжая пытливо рассматривать Джона. — Но какой-то снулый.

— Снулый?

— Так о рыбе говорят. Зимой натаскаешь сорожки, побросаешь по льду, она лежит скрюченная, как мертвая, а на самом деле снулая, уснувшая то есть. Притащишь домой, вывалишь в таз с водой, и она прямо на глазах очнется, заплещется, аж из таза выпрыгнуть норовит. Вот и ты снулый. Видно, неродной тебе твоя родина показалась.

У Джона закружилась голова.

— Нет, мне не безразлична страна моего происхождения, — каким-то фальшивым голосом сказал он. — Но что касается так называемого чувства родины… У вас этому придают слишком большое значение. В Америке это не так. Патриотизм там силен, но это патриотизм свободных людей. Они знают, что в любой момент могут отправиться куда им вздумается и остаться там на любое время. У нас есть два понятия — «motherland» и «homeland».

— Что это значит? — заинтересовался Соколов.

— «Motherland» — родина, место рождения, — за Джона перевел Ивантер, с самодовольством демонстрируя знание английского. — «Homeland» — место проживания.

— Угу, понял… — промычал Максим Максимыч.

— Эти понятия не враждебны, — продолжал Половинкин. — К тому же перед Россией у меня нет никаких обязательств. Я, в общем-то, не обязан любить эту страну. И тем более вы не можете требовать, чтобы я чувствовал себя здесь как рыба в воде. Я правильно понял ваше сравнение?

— Угу. Матерлянд, говоришь? — Соколов тяжело встал со стула и медведем пошел на Джона. — А теперь слушай, сынок! В сорока километрах отсюда, в селе Красный Конь, лежит в земле женщина, без которой ты, сукин кот, не появился бы на белый свет. Причем появился ты, дорогой мой свободный человек, буквально за счет ее жизни. Так что я, Ваня, не тобой любовался. Я Лизаветой любовался. А теперь — ступай с глаз моих и никогда здесь больше не появляйся! Это последнее, что я тебе скажу, я, капитан милиции Максим Соколов.

— Ты сдурел, старый! — гусыней зашипела на него Прасковья.

— Не встревай, мать!

— Да не слушай ты его, — сказала Прасковья Джону. — У Максима на старости лет с головкой плохо стало. Придурь какая-то появилась. И вообще, ты не у него, а у меня в гостях. Наливайте, мальчики!

Выпили все, кроме Соколова и Половинкина. Те мрачно мерили друга друга глазами, как бойцы перед схваткой.

— Вообразите, дядя Максим, — решил разрядить атмосферу повеселевший от второй рюмки «Распутина» Ивантер, — Востриков у нашего Петрухи ручку целует. Как гомик, ей-богу!

— Какую еще ручку? — перевел на них рассеянный взгляд капитан. — С ума вы все сбрендили?

— Этот чудило недавно крестился. Петька его крестил.

— Это правда, Аркашенька? — спросила Прасковья.

— Правда, — несколько смущенно подтвердил Востриков. — Вот сподобился, седой уж весь.

— Это неважно, что седой, важно, что сподобился! Вот и я своему твердолобому твержу: пойди, крестись, пока смертный час не пришел.

— Во-первых, мать, — возразил ей Максим Максимыч, — скорее всего, я крещеный. Бабка наша строго за этим следила. А дважды церковь креститься не велит — так, отец Петр? А во-вторых, не буду я церковь менять.

— Какую церковь? — удивленно спросил Чикомасов.

— Я коммунист, — сказал, как отрезал, Максим Максимыч. — Был, есмь и останусь. Может, плохая наша вера, но отрекаться мне негоже. Не по совести. У вас такие люди как называются? Иудами? Вот и у нас тоже.

Выражение лица Ивантера сделалось строгим. Он встал и зачем-то закрыл дверь в коридор.

— Напрасно вы так, Максим Максимыч, — полушепотом сказал он. — На вашем месте я не рассуждал бы так опрометчиво. Здесь, допустим, все свои собрались. Но из проверенных источников мне известно, что готовится масштабный процесс над компартией!

— Что-о?! — взревел Соколов. — Ну, Мишка! Если б я не знал тебя, когда ты еще в штаны писался, не знал бы батьку твоего, приятеля моего закадычного, я б тебя с лестницы спустил! Ты думал, что ты сейчас сказал? Чтобы я, русский солдат, суда твоих паскудников испугался?! — Он стал тыкать пальцем в экран стоявшего недалеко телевизора с такой яростью, словно хотел его проткнуть насквозь. — Чтобы я свой партийный билет, на фронте полученный, с покаянием на стол положил?! Ты меня, Михаил, знаешь. Я никогда ни фронтом, ни партейством своим не кичился. Но если нужно будет, если твои поганцы над нами суд устроить посмеют, я им все скажу! Как Павел Власов в романе Горького «Мать».

— Да какие они мои? — в который раз обиделся Ивантер.

— Ну, извини…

Расходились за полночь. Половинкин весь вечер просидел отрешенный. В прихожей Прасковья схватила его за руку.

— Ты куда? У Петра тесно, у Аркаши жена строгая, а с Мишкой, пьяницей, я тебя не отпущу.

Джон вопросительно посмотрел на Соколова.

— Слушай, что Прасковья говорит, — буркнул он.

На улице захмелевший Ивантер обнял приятелей за плечи.

— Эх! Слушай, Аркашка, ты пьян как свинья! Жена тебя сковородой по балде огреет. А тебе, поп, и вовсе домой соваться нельзя. Айда ко мне в редакцию! Устроим вечер… то есть уже ночь воспоминаний! Самба, мамба, Брижит Бардо и прочий джаз! Я в сиреневых плавках, рыжий, молодой и красивый, как дьявол!

— В каких плавках? — засмеялся Чикомасов.

— В сиреневых.

— Где? Когда?

— Напоминаю… Тысяча девятьсот семьдесят седьмой год. Шестидесятилетие Великой Октябрьской социалистической революции. Женское общежитие фабрики мягкой игрушки. В комнате я и юные представительницы малютовского пролетариата, которым терять нечего, кроме… в общем, кроме того, что они как раз в ту ночь потеряли. Ах да! Был там и некий четвертый персонаж. Да вот запамятовал — кто? Может, вы, святой отец, помните, как его звали? Такая ужасно смешная у него была фамилия… Не то Карасев? Не то Плотвичкин?

— Не то Чикомасов, хочешь сказать? — нисколько не обижаясь, спросил Петр Иванович.

— Надо же, какая память! — восхитился Ивантер. — Пошли, попяра!

— У меня утром служба, — засомневался Чикомасов.

— У всех служба.

— Пошли, Петька, — вдруг поддержал Востриков. — В самом деле, не хочется расходиться. Пошли, выпьем, помиримся наконец.

— Ладно, — улыбнулся Чикомасов. — Ох, попадет мне от Насти.

— Ура! — заорал Ивантер.

— Одного я, мужики, понять не могу, — сказал Чикомасов. — Откуда Максимыч с Прасковьей знают этого Половинкина?

Ивантер с Востриковым в четыре глаза посмотрели на него.

— А вот это мы тебе расскажем, Петенька, — пообещал Михаил. — Это, Петя, целый РОМАН!

В квартире Соколовых стояла тишина. Прасковья мыла посуду, Джон и капитан молча смотрели телевизионные новости.

— Ах, черти! — не выдержал Максим Максимыч, выслушав очередного оратора, рассуждавшего об августовской революции.