Фигль-Мигль - Мюсли

— Я тебя не понимаю, — говорит банкир.

— Ничего странного, — говорит Аристид Иванович. — Я сам себя не всегда понимаю.

Он съеживается в кресле, до ушей натягивает плед, поджимает губы. Его взгляд, брезгливо балансируя, пробирается по заваленному бумагами столу — медлит рядом с пачкой сигарет — в пепельнице лежат вскрытые пустые ампулы — прыгает на книжную полку, раскачивается, цепляясь за выступающие переплеты. Взгляду, как отяжелевшему гимнасту, с трудом дается каждый прыжок, движение, но под ногами уже подоконник, и взгляд, всем телом припав к стеклу, жадно, тревожно дышит мягким серым сумраком -

и чихает, сдув с книги мягкую серую пыль. Густым клубом сумерек пыль повисает в комнате. Зарик мрачно озирается и, подумав, снимает очки.

— Так-то лучше, говорит он. — От очков одна депрессия.

— Так лучше? — смущенно спрашивает Майк.

Лиза аккуратно размешивает суп ложкой и пробует.

— Перец был ошибкой, — говорит она.

— Может, сметаны?

Лиза меняется в лице. Оба медленно, сосредоточенно хлебают.

— Сестра, ты видела объяву в подъезде? «Профессиональное уничтожение грызунов». Я подумал…

— Что значит «профессиональное»?

— Наверное, это когда грызуны не очень страдают. Людям ведь тоже приятнее, когда голову с одного удара отрубят, или, например, веревка не оборвется, или расстреляют как положено. Я подумал, может, пусть они?

— А, — говорит Лиза, — нет, не видела, и они тоже ничего не увидят. Но вот когда веревка рвется, повешенного должны помиловать, так что это не пример. Давай сметану.

— Я по книжке варил, — говорит Майк. — Ладно, съедим и забудем, как страшный сон. — Он мрачно смотрит в тарелку. — А ведь того мужика, декабриста, повесили во второй раз.

— Здесь не веревка виновата, — говорит Лиза, — просто он был очень толстый. Это не считается.

— Один раз — не пидорас.

Лиза морщится.

— В следующий раз сделаю консоме, — говорит Майк задумчиво.

Лиза вздрагивает.

— Хоть бы мама наконец вернулась, — говорит она. — Что они там на даче делают?

— От нас отдыхают. — Майк набирает в ложку суп и медлит. — Вот вернутся, а здесь не только мы, но еще и крысы. Что они, по-твоему, скажут?

— Не знаю, — говорит Лиза. — Ничего.

— Сказать «ничего» можно по-разному.

— Если ты говоришь, это уже что-то, а не «ничего».

— Ну уж, — возражает Майк. — Можно сказать что-то, которое будет просто «ничего», в смысле информации, а можно — «ничего» обидное. Ты иногда и сам не знаешь, что что-то сказал, а человек на всю жизнь обиделся. Ты вот скажи кому-нибудь, что он толстый, тебе это ничего, а ему чего, хотя он ничего нового не узнал.

— Ему неприятно, что ты тоже это знаешь.

— Как бы я мог этого не знать?

— По крайней мере, ты бы мог не актуализировать. Штука в том, что как ты его ни назови — толстым, жирным или даже тучным, — он все равно обидится. Если бы ты молчал, то знал бы точно, что ничего такого не говорил.

— Нельзя же молчать всегда.

— Не всегда, а только в спорных случаях.

— Если мы будем вот так разговаривать, — говорит Майк, глядя в ложку, — то все съедим и сами не заметим.

— Это и есть застольная беседа.

— Я думал, что застольная беседа — это для того, чтобы всякое вкусное ели помедленнее, а не сожрали все сразу.

— Наоборот тоже. Просто иногда слова скрашивают едой, а иногда — еду словами.

— А, — говорит Майк. — Может, позовем Зарика? Он слов больше знает.

— Зарик этот суп есть не станет, — говорит Лиза. — Извини.

— Станет, он вежливый.

— Какой же он вежливый, если матерится?

— Я не такую вежливость имел в виду, — говорит Майк, подумав. — И из-за супа он не будет материться в любом случае.

Он бежит звонить. Лиза убирает посуду, тщательно протирает стол, садится к окну и закуривает. Кухня ярко освещена, и вечер за окном кажется холодным и черным, как глубокой осенью.

— Сказал, что у него свидание, — разочарованно говорит вернувшийся Майк. — Другие вон чего, а мы совсем ничего. — Он заглядывает в холодильник. — Зато пива полно, — добавляет он, повеселев. — Будешь сейчас?

— Да, — говорит Лиза. — Пиво, наверное, холодное.

— Вода, наверное, холодная, — говорит студент Соколов задумчиво.

— Какая разница? — говорит Костя сердито.

— Это вам сейчас нет разницы. А как прыгнете, так сразу и почувствуете.

— Я не собирался прыгать. — Костя прислоняется к чугунному узору перил и вздергивает плечо. За его спиной провисает серое бархатное небо, горбится по обе стороны реки город. Вода под мостом гладкая и неподвижная, словно неживая.

— Что же вы тогда здесь делаете?

— Гуляю. Я люблю гулять в одиночестве, — добавляет он как бы между прочим.

— Иногда человеку просто нужно поговорить, даже если он сам так не думает, — как бы между прочим говорит студент Соколов.

— А если говорить не о чем?

— Это зависит от словарного запаса. Нам всем не о чем говорить, но многие говорят, и отлично получается.

— Вы нашли ту книжку? — спрашивает Костя после паузы.

— Значит, вы нас помните? Нет, мы не стали искать. Подождем допечатку. Ждать тоже интересно.

— У вашей подруги запоминающийся вид. Ждать бывает очень страшно.

— Смотря чего ждешь.

Костя не отвечает, отворачивается, и оба смотрят вниз. Густая далекая вода странно просвечивает, словно где-то под ней горит огонь. Поверх воды пятнами плавает тонкий пар тумана.

Пар становится гуще. Писатель смотрит в кастрюльку, в которой закипает вода. Он достает из холодильника пельмени и прислушивается к бранящимся голосам из радио. «Не только к женщинам, но и к говорящему нужно быть тактичным», — сердится один мужик. «Как только я начинаю выстраивать логическую цепь, вы срываетесь с цепи», — возражает другой. Писатель фыркает.

Александра Генриховна появляется в кухне, прислушивается и поспешно выключает радио.

— Дебилы, — бормочет она. — Лучше бы звали умных людей и разговоры с ними разговаривали.

— Да это же они и есть, — говорит писатель.

Александра Генриховна мрачно следит, как пельмени исчезают в помутневшей воде.

— Дебилизм, — повторяет она.

— Я же должен изучать жизнь, — говорит писатель без убеждения.

— А ты лучше курс доллара изучай. Что собака завтра есть будет?

— А мы что будем завтра есть?

— Мы пойдем в гости.

— Ну и Бивис с нами пойдет.

— Как ты себе это представляешь? — спрашивает Александра Генриховна, подумав.

Писатель пожимает плечами.

— Что, если написать вот так, — говорит он. — Один очень талантливый мужик трудился и трудился, но всем было наплевать. Друзья у него были подонки, жена не любила, а рецензии… ну, ты знаешь, как эти крысы пишут рецензии. А он мечтал поехать в Барселону… нет, в Португалию. И, мечтая, написал о Португалии книжку — как будто он уже там и происходят всякие вещи… ну и достопримечательности тоже. Написал, наконец прославился и поехал. И Португалия оказалась вовсе не такой, как в его романе. Правда, напишу.