Фигль-Мигль - Мюсли

— Пять языков, — вставляет писатель, — Барселона…

— …буду в день рождения родной собаки брать водку в ларьке, которого здесь нет?

— Родная собака водку не пьет.

— Вот тебе и экономия.

— Убедительно, — говорит писатель. — Тогда и херес возьмем?

Александра Генриховна решительно снимает с полки бутылку.

— Тогда уж и мадеру.

Доктор ф. н. не возражает.

— Саня, как ты думаешь, почему люди боятся разговаривать?

— Разное потому что наговорить можно. Брякнешь что-нибудь, потом страдаешь. Водку эту?

— Давай. А как же человеческое участие? Если я, например, сочувствую и спрашиваю, в чем дело, а меня грубо пошлют, и я обижусь — а может, мог бы помочь, но теперь-то точно не помогу. Обиделся.

— А если, представь, тебя спрашивают, в чем дело, а ты не хочешь отвечать?

— Тогда я что-нибудь совру.

— А если и врать не хочешь?

— Скажу, что не скажу.

— Тогда тот, кому ты не хочешь ни врать, ни рассказывать, обидится.

— А обижать его я тоже не хочу? — догадывается писатель. Его кто-то толкает; он гневно озирается.

— Вот именно. Просто так само собой получается. — Ее тоже кто-то толкает; она угрюмо извиняется. — Помощь нужна не от всякого. Помощь от кого угодно нужна только когда тонешь, но там и спрашивать нечего — прыгай да тащи. — Александра Генриховна внимательно изучает содержимое их корзинки. — Хорошо, что о еде своевременно позаботились, — замечает она довольно. — Посчитай, сколько у тебя. На хлеб хватит?

— Да, — говорит писатель невесело. — Я всегда это знал.

— Я всегда это знал! — говорит Белинский, волнуясь, размахивая желтыми бумажками.

— Да, — соглашается лысый. — Только говорил почему-то обратное.

Они идут через парк, нагруженные цветами, подарками и бутылками. Они дружно, крепко стучат каблуками. У них энергично-довольный, бойкий вид, какой бывает у выспавшихся, чистых, принарядившихся, пахнущих одеколоном людей, предвкушающих обед и приятный вечер.

— Мне нельзя терять квалификацию, — объясняет Белинский. — Облаять всегда как-то витальнее, чем похвалить, особенно если огулом. И потом, ругаешь от всего сердца, а похвалу нужно соразмерять, чтобы один не загордился, другой не приревновал, а третий тоже получил какую-нибудь выгоду. И главное, похвалить всех троих, а то если одного неумеренно похвалишь, его друзья загрызут окончательно. А тут и автор никому не знаком, и стихи гениальные — сошлось, как раз в жизни сходится. Рискну.

— Но кто их написал?

— Это разъяснится со временем. Не важно кто. Пусть пишет.

Навстречу им по дорожке идет банкир с двумя желтыми, тяжело нагруженными пакетами. На пакетах видна маленькая черная эмблема супермаркета. Белинский бросает быстрый неодобрительный взгляд на пальто и блестящие ботинки прохожего.

— Буржуйская рожа, — цедит он сквозь зубы, когда прохожий уже не может его услышать.

— Но ты-то что напишешь?

— Что же я напишу, пока не напечатано? Вот опубликует или принесет мне — тогда да. Сразу же.

— А вдруг все же кто-то знакомый?

— Нет, — говорит Белинский твердо. — Ставлю свою репутацию и бессмертную душу в придачу. Где им!

— А если он не напечатает?

— Куда ж он денется? Я и издателя найду.

— Ты лучше его самого поищи.

— Такие поэты отыскиваются сами. Если жив, найдется. Ты погляди!

Он пожимает писателю руку, раскланивается с Александрой Генриховной. Лысый улыбается и вручает ей цветы. Писатель ставит тяжелые желтые пакеты на песок дорожки и закуривает.

— Это вы только из лабаза? — спрашивает Белинский осторожно.

— У нас всё готово, — успокаивает его писатель. — Мы выбежали винный погреб обновить.

— Водка не остынет.

— Там есть полбутылки в морозилке.

Белинский недоверчиво покашливает.

— Она быстро остывает, — говорит лысый мирно. Он берет у писателя один из пакетов, и все четверо, смеясь, переговариваясь, бодро шагают дальше. Чей-то каблук бьет, не оставляя следа, в нежный молодой лед по краю небольшой лужи.

Свет пропадает, увязнув в ее неподвижной воде. Воронкой, вампиром эта блеклая вода высасывает из жизни кровь, блеск солнца — поэтому дни все короче, ночи длиннее и непрогляднее. Свет делается боязливым, робким, с каждым новым днем его все меньше. По утрам, дрожа, он смешивается с туманом, старается спрятаться.

Утро идет не спеша, бесцельно — словно ему нечем заняться или лень заниматься чем-то бессмысленным. Оно шаркает ногами, и под его холодным прозрачным взглядом вздрагивают и жмутся листья на деревьях — еще не последние, но уже редкие, жалкие, полумертвые. Несколько листьев падает на скамейку, на терпеливо ждущего писателя. Писатель быстро встает.

— Здравствуйте, Кира, — говорит он, стараясь выглядеть злым и независимым. — Какая приятная неожиданность.

Кира кивает. Они идут через парк.

— У меня тут один персонаж, — говорит писатель, — я все думаю, убивать его или не убивать. Он хороший персонаж, полезный для сюжета. Но кого-то убить все равно придется.

— Конечно, — говорит Кира.

Какое-то время оба молчат. Рыжая женщина надевает маленькие черные очки. Писатель озабоченно поглядывает на нее.

— Кстати, о Стерне, — говорит он небрежно. — Мне он тоже нравится. Я даже хочу написать что-нибудь в его стиле.

— Бедняга, — замечает Кира. — Кто мог подумать, что у современной литературы и до него дойдут руки.

— Разве это плохо?

— Для вас, может, и хорошо. — Она морщится. — Только, пожалуйста, о нем самом не пишите.

— Почему?

— Потому что это бессмысленная жестокость.

— Что бы я ни сделал, вы всегда недовольны.

— А вы как хотели?

— По-другому, — говорит писатель. — Я так по вас скучал, а теперь вижу, что это было ошибкой.

— Вот вы и на пути к счастью, — замечает Кира холодно.

— Понять свои ошибки — это не значит захотеть их исправить.

Кира не находит, что возразить. Она мрачно смотрит по сторонам — на тощие боскеты, на длинноволосого мальчишку, взволнованно и серьезно всматривающегося в глубь кустов боярышника. Мальчишка стоит как вкопанный. Сложенный зонт беспокойно вертится в его руках. Кира смотрит на этот зонт, на небо. В небе нет никаких признаков дождя.

Последние капли страниц дрожат на тонкой странице. Капли упали как-то криво, растеклись не лужицей, а прерывистыми, как дыхание, брызгами. Под ними отчетливо видны буквы, слова.

По паркету густо разливает свою кровь упавшая на пол бутылочка чернил. Рядом лежит -

— Так вот, — говорит Майк. — Там лежит дохлая крыса.

Зарик сует в рот сигарету и поощрительно кивает.

— Зачем тебе зонт? — спрашивает он. — Дождя же не было.

— Я видел лужу.

— Обычно люди говорят, что видели тучу или нечто подобное.

— Ты же говоришь не о том дожде, который, может быть, будет, а о том, которого, может быть, не было.