Владимир Крупин - Во всю ивановскую (сборник рассказов)

По телефону спросили, нужна ли машина ехать на симпозиум или так дойдем, это рядом. Сказали, что дойдем. Стали завязывать галстуки.

— Мысль была у меня — пойти по следам Пушкина. Бюст там его хороший, примерно как в Архангельском. Ну, сунулся в бани, там русская старуха уборщица. Выходной. Кормит она из рук павлина, это и запомнил.

Вообще в Грузии было хорошо. Красиво. Тепло. Особенно Старый город. До этого был ветер, много наобрывало зеленой листвы, старые лестницы, во дворах льется вода, развешано белье, много детей. Балконы без конца. Узоры и кованые, и литые. Геометрии мало, больше растения, узоры фигур, русалки. И старые церкви, будто целиком из огромного камня. Народ хороший, приветливый. Рынок… что говорить! Меня повели купить домашнего вина, причем не дают, чтобы сразу взял и пошел, пробуй! Много ли я понимаю в винах, а надо же что-то сказать. Хвалю, а там и вправду есть что хвалить, «грузинские вина прекрасны на месте, но не терпят вывоза», хвалю, а им больше ничего не надо. Один от полноты души закрыл свою торговую точку, пошли с ним в забегаловку при рынке, жара! Потом в горы над городом — красиво. Сиреневое, желтизна, но и дымка есть загазованности, и постоянно идет шум от машин. Машин там! Если стоять на тротуаре и ждать — жизнь пройдет, надо, как в воду, бросаться под колеса, тогда тормозят, кричат, но не сердятся. Идешь по любой улочке — выползают из каждой щели как клопы. Осел не пройдет, а машины продираются… Пошли?

Снизу, из вестибюля, я позвонил домой. Главная радость была, что звонили из Иркутска, спрашивали. Еще жена говорила о звонке машинистки, печатавшей мой перевод. «Она жила среди казахов, говорит, у них нет обычая плохо относиться к младшему сыну, если старший ушел на войну». — «Казахи, но не алтайцы, надо автору верить». — «Может, он ошибся». — «Жуковский говорил, что переводчик прозы — раб автора». — «Я говорю, может, он ошибся?» — «Жуковский не мог ошибиться, так что я — раб». —

«А Домский собор видел?» — «Сказали, что на ремонте».

У стойки оформлялись в гостиницу шведы. Радио, перекрывая гудение вестибюля, жизнерадостно пело: «Но трусу с презреньем глядят в глазенки сухие глаза мужчин». Опустили в прорезь стойки ключ от номера, который был на огромной металлической груше.

Времени было с запасом, поэтому я возмечтал почистить обувь, следуя правилу, что если чувствуешь себя плохо, то надо выглядеть хорошо. Но и с этим делом, с обувью, в Риге все было налажено — тут же явилась будка, внутри полная черная женщина, я думал, армянка, нет, оказалась ассирийка, она сама об этом сказала, пока я рассматривал цветные вырезки картин и фотографий Средиземноморья.

Мы вышли из гостиницы под финал песни: «Но знают верность, любовь и нежность стальные глаза мужчин…»

Переводчица Толи, Бригитта, повела нас вкруговую, через Старый город. И это была замечательная прогулка. Бригитта успешно старалась влюбить нас в Ригу.

— Дружочек, — говорила она, — стой! Гляди так! Вот так, чтобы захватить взглядом стену, крышу, эти окна, карнизы, перспективу и небо… Понял? Нет, тут надо немного зелени и воды. Идемте на мост!

Утро перешло в день, солнце, поднявшись, достигло дна узеньких улиц, коричневые стены были розовыми, мостовая высыхала, а в тенистых местах продолжала сверкать ночной влагой. Звуки марша «Прощание славянки» вдруг перекрыли шум улицы. Спутница объяснила, что тут помещение духового оркестра «Латвия». Прошли мы и мимо ресторанчика «Вей, ветерок», возмечтав побывать в нем.

Вечером того же дня мечта эта сбылась. Застолье было тихое: позади был трудный день, завтра ожидался такой же. В гостинице сразу поднялись в номер, одна мысль была у меня — уснуть, уснуть.

Дежурная передала нам просьбу позвонить по такому-то номеру. Я сверился по списку приехавших — это был Велорий, критик, с которым мы схлестнулись на симпозиуме.

— Извиняться будет.

Решили не звонить, но он явился сам.

— Ребята, ну что ж вы! Хотели ж вместе посидеть. Давайте жить дружно. Они тоже спрашивают, где вы и что вы. Ребята, прощайте друг друга, жизнь короткая.

Но мы отказались пойти в другой номер. Тогда он сбегал и принес мировую, а когда мы отказались от нее, да и то сказать — полночь, он, разозлись, сказал, что в той компании Толю называют самураем, а меня ямщиком.

— Вилор, доже ямщики спать хотят. — Я зевал, глаза у меня сами закрывались, как у курицы на насесте. — Ты еще побежишь к ним? Или тут сиди, а то и вашим и нашим. Побежишь — передай, что мы польщены, но что они даже клички не заслуживают, Кстати, в Тбилиси я видел собаку, которую зовут Кличка. Так и кричат: «Кличка, Кличка!»

— Что ты имеешь в виду?

— Ты все подтекст ищешь? А где его взять, глядя на ночь?

— Я все-таки выпью, — сказал Вилорий.

Тут надо сделать маленькое отступление. Нельзя же думать, что в названных поездках только и было, что лилось вино да велись разговоры, Даже и в Грузии, где застолья значительно превышают их среднюю общесоюзную продолжительность, несколько дней шла конференция по проблеме современного национального романа, в Иркутске было совещание молодых писателей Восточной Сибири, а в этот день в Риге говорилось о Продовольственной программе, роли писателя в ее выполнении. Критик Вилорий возмутил нас тем, что надменно вопрошал: «Кто же управляет пятисотсильным трактором? Уж не ваши ли старухи Анна или Дарья? Или Пелагея? А может, это Иван Африканыч разбирается в электронике современного, производящего продукты комплекса?» Ну и тому подобное. Наши выступления были не только в защиту старух, но о земле, о любви к ней, о той очевидности, что без воспитания этой любви, без поклонения ушедшим, уходящим поколениям нельзя сохранить душу и выполнить и эту Программу, и любую другую. Я говорил возмущенно о бесчеловечном факте, когда старые кладбища запахивают в целях якобы расширения пахотных земель, а критик кинул насмешливо: «Вот пусть и помогут вам ваши ушедшие поколения». Толя говорил о вкладе в общее дело личных хозяйств, но до определенного момента, до опасности перерастания личного хозяйства в источник накопления. Ему также кинули ироничную реплику: «Почему ж вам не запрещают издавать книги, и часто толстые? Ведь это тоже доход».

Словом, осадок на душе от дискуссии был противный. Ответить критику было легко. Ведь даже с точки зрения урожайности если распахать кладбище в два гектара среди тысячи гектаров угодий, то урожай увеличится на сорок центнеров от силы. Тогда как, если увеличить урожайность на центнер, можно получить тысячу центнеров прибавки. Но критик и думать не думал о моральной стороне дела, он же был всецело за прогресс. Дело было сделано, настроение у нас было непорчено.