Элизабет Страут - Пребудь со мной

Мейн-стрит в Холлиуэлле открылась перед ним увитым плющом зданием почтамта, что стоял совсем недалеко от магазина мужской одежды со стоянкой для машин. Во всем надо видеть то, за что следует быть благодарным, и Тайлер въехал на стоянку, проверил, с ним ли бумажник, и вышел на солнце.

И — ох!

Ох, вот так-так!

На другой стороне улицы, ожидая, пока не зажжется зеленый огонек светофора — и вот он как раз сейчас зажегся, — Дорис Остин, со своей темной, туго заплетенной косой, уложенной на голове аккуратной корзинкой, бросает последний взгляд направо-налево, очень осторожная; в одной руке она держит сверток, в другой — коричневую сумочку и начинает переходить улицу: через какой-то миг она поднимет глаза и увидит преподобного Кэски, а ему ой как не хочется с нею встречаться. Он заходит в аптеку, ступая по резиновому коврику, застилающему порог, над дверью звенит колокольчик.

Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, сказал когда-то Гераклит, — как раз об этом и подумал Тайлер, стоя в аптеке, так как он часто испытывал ощущение, что его окружают бегучие речные воды, а Дорис Остин — веточка в небольшом водовороте у его ног, потому что эта женщина, та самая, что играет на церковном органе и дирижирует церковным хором, казалось, обладает способностью возникать повсюду и произносить на парковке у церкви или у мясного прилавка в продуктовом магазине: «Ну как вы, Тайлер? Держитесь?» — тихонько, таким это доверительным тоном. Что доводило священника до белого каления.

Тем не менее в прошлое воскресенье в вестибюле после службы, когда Дорис натягивала свитер, Тайлер сказал ей: «Вы играете важную роль в нашей общине, Дорис. Могу поспорить, что никто не относится к прекрасной музыке в нашей церкви равнодушно». Но конечно, прихожане, скорее всего, так к ней и относились. Вероятно, люди подсмеивались над Дорис, когда возвращались домой и усаживались за воскресную трапезу, так как этой женщине казалось необходимым обязательно петь соло в дни воскресного причастия, и буквально каждый раз это вызывало неловкость — неловко было не только видеть, но и слышать, как она поет. Кто-нибудь из хора садился за орган и брал несколько аккордов, а Дорис перевешивалась через балконные перила и раскачивалась из стороны в сторону. Тайлер сидел в алтаре в кресле, в полном облачении, прикрыв лицо рукой, с закрытыми глазами, якобы в благочестивых размышлениях, тогда как, по правде говоря, он избегал смотреть на безудержно хихикающих девочек-подростков в заднем ряду.

Однако на прошлой неделе, слушая оперные завывания, издаваемые Дорис, он вдруг осознал, что присутствует при проявлении некоего внутреннего отчаянного вопля. Это была хриплая мольба из глубин женской души, просящей о том, чтобы ее заметили: «Услышь, Господи, голос мой, которым я взываю; помилуй меня и внемли мне». [10] Молитва Давида о помощи. Пс. 27 (26): 8. Потому-то, встретив ее в вестибюле, он и сказал: «Вы играете важную роль в нашей общине, Дорис. Могу поспорить, что никто не относится к прекрасной музыке в нашей церкви равнодушно». Однако предвещающее слезы благодарности выражение лица Дорис, одергивающей свитер, так его встревожило, что он решил: пожалуй, благоразумнее будет не останавливаться, сказав ей этот комплимент, а продолжить свой путь. Тайлер любил говорить людям комплименты — и прежде, и теперь. Кто же из нас, в конце концов, не страшится, как когда-то Паскаль, того «пространства ничто… которому ничто обо мне не известно»? Кто же в Божьем мире, думал он, не радуется, услышав, что его присутствие в нем действительно имеет значение?

Но здесь действовало кое-что еще. Каждый вечер в детстве Тайлер слышал слова, которые повторял ему отец: «Всегда будь внимателен к другим, Тайлер. Всегда прежде всего подумай о другом человеке». (Кто мог бы предугадать эффект, произведенный такими словами?) И если это как-то смешивалось с его собственными стараниями не утратить веру в то, что и он сам имеет значение в этом мире, такое сопряжение вовсе не было предметом его размышлений. Он воспринимал сейчас лишь простые факты: в то время как его потребность расточать похвалы все возрастала, одновременно с нею также возрастала и его потребность избегать общения с людьми. Теперь он стоял, украдкой поглядывая на зубную пасту.

— Могу я помочь вам выбрать что-нибудь? — Женщина перегнулась к нему через прилавок с косметикой.

— Что ж, давайте посмотрим, — ответил ей преподобный Кэски. — Позвольте мне минутку подумать, зачем я зашел сюда.

— Такое со мной тоже случается, — с готовностью откликнулась женщина. Ее ногти были покрашены в цвет бледных раковин. — У меня в голове возникают какие-то мысли, а потом исчезают. — И она прищелкнула пальцами, совсем негромко.

— Да, я представляю себе, что вы имеете в виду, — сказал Тайлер, качая головой. — У меня память словно решето. Пепто-бисмол! Вот, пожалуйста. — И он поставил на прилавок флакон.

— Слушайте, а знаете, что я на днях сделала? — Женщина коснулась волос раскрытой ладонью, потом, даже не подумав извиниться, посмотрелась в зеркало у прилавка с косметикой. — Я заглянула в холодильник, думая: «Чего же я ищу?» И все стояла и стояла там — казалось, часы. А потом до меня дошло.

Священник обернулся как раз в тот момент, когда Дорис Остин вошла в дверь и колокольчик возвестил о ее приходе.

Тайлер произнес:

— А, привет, Дорис, — в то время, как женщина за прилавком говорила:

— Я искала утюг. — И без перерыва: — Чем я могу быть вам полезна?

— Утюг. — Из-за собственного замешательства Тайлеру показалось, что он смог разглядеть в глазах Дорис чувство стыда: ведь она намеренно последовала за ним в аптеку. — Как вы? — спросил он. — В этот прекрасный день? — Он обнял широкой ладонью флакон с пепто-бисмолом. — Она только что рассказывала мне, — продолжал он, кивнув в сторону женщины за прилавком, — как потратила буквально часы, ища утюг у себя в холодильнике.

— Я не говорила «буквально часы»! У вас все?

— Все, что надо. — Священник достал бумажник. — Не часы. Разумеется.

— Вы что, заболели? — спросила Дорис. — Неужели у вас завелся этот отвратительный кишечный микроб и бродит там, внутри?

— Ох, нет-нет, Дорис! Со мной все в порядке. Просто у Кэтрин позавчера вечером немножко разболелся животик. Ничего серьезного.

— Я не знаю, следует ли давать это средство ребенку, — заметила Дорис, и он осознал, что она старается быть полезной — полезным членом их общины, играющим важную роль.

— Сколько лет девочке? — спросила женщина за прилавком. Ногти-раковины коснулись его ладони — она отдавала ему сдачу.

— Кэтрин пять лет, — ответил священник.

— Арнольд, вы даете пепто-бисмол пятилетним детям? — окликнула женщина фармацевта.