Элизабет Страут - Пребудь со мной

Фармацевт отозвался из дальней части зала:

— Какие симптомы?

— Незначительные боли в животе. Время от времени. — Тайлера бросило в жар.

— Я думаю, она ест недостаточно, — высказалась Дорис. — Она маленькая худышка.

— Какой у нее вес? — поинтересовался фармацевт.

— Не знаю точно, — ответил Тайлер.

Собака его матери весила шестьдесят восемь фунтов. Все собравшиеся в аптеке смотрели на него.

— Можете давать ей это в небольших дозах, — посоветовал фармацевт. — Но если у нее бывают боли, лучше показать ее врачу.

— Разумеется. Спасибо вам. — Преподобный Кэски взял с прилавка белый бумажный пакетик с флаконом и направился к двери.

Дорис последовала за ним из аптеки; несомненно, это подтверждало, что, поскольку она ничего не купила, она последовала за ним и туда тоже. В его воображении мелькнул летучий образ Дорис, следующей за ним в магазин мужской одежды и высказывающей свое мнение по поводу мужских сорочек. На залитом солнцем тротуаре она сказала:

— Вы и сами немного похудели, Тайлер.

— О, со мной все в порядке. — Он прощальным жестом поднял белый пакетик. — Наслаждайтесь чудесной погодой. — И направился в противоположном направлении — к магазину мужской одежды.

Он купил две белые сорочки у продавца, в котором заподозрил гомосексуалиста. «Большое вам спасибо!» — поблагодарил он и поспешно ему улыбнулся, глядя прямо в глаза, потом взял сверток, и — наконец! — с этим было покончено; быстро назад, на улицу, назад в машину, а солнце, казалось, всюду следовало за ним, словно неумолимо яркий прожектор, пока он осторожно вел свой «рамблер» по извилистым дорогам назад — домой.

В голове у Конни все жужжало, дергалось и мчалось, когда она занялась приготовлением ланча для священника, — он так ничего и не поел в Холлиуэлле. Как только она позвонила в маленький гонг — дать ему знать, что ланч готов, он зашел на кухню и сказал:

— Миссис Хэтч, позвольте мне кое-что спросить у вас. Не думаете ли вы, что Кэтрин нужно побольше играть с другими детьми? Может, мне следует приглашать к нам каких-нибудь ребятишек? — Он вытащил стул из-за кухонного стола и тяжело опустился на него, вытянув в сторону и скрестив длинные ноги.

Конни отвернулась — вымыть кастрюлю из-под супа.

— Думаю, это вреда не принесет, — ответила она.

Однако ей стало неловко — разве же он не знает? Ребятишки сами не хотят играть с Кэтрин. Конни слышала — в городе говорят об этом, и видела, что это вполне могло быть правдой.

— Кэтрин очень молчалива, — добавила она. — Не знаю, что с этим поделать.

Конни была рада, что в ее обязанности не входит сделать девочку более привлекательной. Ей было жаль ребенка — а кому не было бы? — но Кэтрин, всегда надутую, всегда молчащую, и правда было трудно полюбить.

— Ее учительница позвонила мне сегодня утром и хочет, чтобы я заехал после уроков — поговорить. Пойду, пожалуй, сменю сорочку. — Но священник все сидел. Он добавил: — Надеюсь, с ней все будет в порядке. Дети ведь жизнелюбивы, они быстро оправляются от горя.

Конни взяла масленку со сливочным маслом, открыла холодильник, поставила ее туда и отерла руки посудным полотенцем.

— О, — милосердно промолвила она, — с Кэтрин все будет в порядке. Она выберется из всего этого.

И все же. Прошел уже целый год, а девочка, собиравшая сейчас желуди под послеполуденным солнцем, шаркающая новенькими красными башмачками по гравию и обдирающая им носы (башмачки были ей куплены тетей Белл, приехавшей в гости и обнаружившей, что ребенок ужасно одет для своей новой жизни в широком мире детского сада), — прошел уже целый год, а Кэтрин почти совсем не разговаривала.

Это было печально. Ах, ужасно печально. Но Кэтрин выводила людей из себя. Она выводила из себя Конни Хэтч, которая никак не могла забыть, что Кэтрин прозвала ее Хэтчетским Ревуном в те давние времена, когда маленькая девочка еще говорила, болтая со всеми подряд, но прежде всего с великолепной, обладавшей прекрасной фигурой женщиной, которая была ее матерью. С женщиной, которая, вероятно, сама и придумала прозвище Хэтчетский Ревун (и сама к этому прозвищу больше подходила), а Конни — она ведь такая тихая, молчаливая, так что это у нее получилось глупо.

Что ж, теперь девочка тоже стала молчаливой. И странной. «А может, она не его дочь? — недавно предположила Джейн Уотсон. — Ты приглядись-ка получше. Ведь она совсем на Тайлера не похожа».

На самом деле, Кэтрин не походила ни на одного из своих родителей. Пока еще нет. Не сейчас, когда расшвыривала гравий на въездной аллее, сжимая в ладошке желуди. В ней не виделось ни признака отцовского высокого роста или материнской приятной полноты. И хотя со временем отцовские брови и губы на лице дочери священника выявятся с поразительной четкостью, сейчас она скорее напоминала маленького зверька, словно явилась ниоткуда или росла сама по себе, без присмотра, без крыши над головой, питаясь кореньями и орехами: худенькое создание с тощими ручками и ножками и с такими тонкими волосами, что сзади они свалялись в запутанный ком, а спереди свисали длинными прядями.

В школе учительница, бывало, отодвигала волосы с лица Кэтрин: «Разве это тебе не мешает, Кейти, что волосы вот так висят у тебя перед глазами?» Кэтрин смотрела на нее рассеянно, словно забыв, кто это. Точно так же она сейчас глядела на плевок, слюну для которого копила во рту и который теперь метко упал на ободранный носок красного башмачка. Но рядом вдруг оказался башмак ее отца, огромный и темный, посреди хрустящего гравия, а потом и его лицо — прямо перед ее собственным.

— Ну, как было сегодня в школе?

Оказывается, он присел перед ней на корточки. Отвел с лица волосы, упавшие ей на глаза.

Кэтрин отвернулась.

— Что-нибудь случилось сегодня в школе?

Кэтрин быстро взглянула на отца, потом отвела взгляд в сторону, за его колено, туда, где ласточки суетились у дверей конюшни. Потому что сегодня в школе случилась самая потрясающая вещь. Одна девочка из класса пришла в розовом платье и голубых башмачках, а другая — в голубом платье и розовых башмачках. Весь день Кэтрин ходила за ними следом, глубоко взволнованная и таким совпадением, и таким несоответствием цветов.

«Миссис Ингерсолл, — пожаловалась одна из этих девочек, — меня от Кейти в дрожь бросает. Пусть она убирается отсюда».

«Будь подобрее», — сказала ей миссис Ингерсолл. Она положила руку на плечо Кэтрин и отвела ее в сторону; Кэтрин вытягивала шею, чтобы не спускать с девочек глаз.

Потом она побежала за ними опять, чтобы сказать им: если они поменяются башмачками, это будет как раз то, что надо. Но они сказали, чтобы она отстала, и тряхнули своими длинными волосами. Обозвали ее ревой-коровой, хоть она вовсе не плакала. Кэтрин побежала обратно к миссис Ингерсолл и завизжала. «Кейти, — сказала миссис Ингерсолл, вытирая нос какому-то мальчику, — только не начинай. Прошу тебя».