Питер Ватердринкер - Кольцо Либмана

— Здравствуй, мама, — говорю я. — Ну что, все в порядке?

— Со мной все в порядке, мальчик. Уход здесь хороший. А как ты?

— Он снова холостяк, Герда, — пробасил мой отец, появляясь из-за штор. — Наконец-то он отделался от этой дряни Эвы.

В синеватом сумраке маячит его красивое лицо. Смазанные бриллиантином волосы зачесаны назад. Он слюнявит самокрутку. Заворачивает в бумагу табак марки «Яванец», он всегда его обожал. И всегда шутил: «Лучший яванец — тот, который медленно превращается в дым». В этом слове «медленно» он видел особый шик.

— Что вы такое говорите, папа? Вы снова лжете.

— Я три года отсидел. Лгать мне теперь незачем. Бери, не стесняйся, мой мальчик, накладывай себе побольше клубники со сливками. Ведь с этой Жанной дʼАрк тебе в жизни пришлось несладко.

На его губах появилась хищная ухмылка.

— Скажи-ка разок «Финкельштейн», сделай милость, — наконец просит он, икая от предвкушаемого удовольствия. — Ну, давай же: Финкельштейн…

— Финкельштейн, Финкельштейн!

Я молотил, что было силы, ногами и руками, пытаясь отпихнуть от себя прочь лицо моего отца, но все время промахивался.

— Финкельштейн!

— Да-да… уже иду… — доктор, нервно шаркая, подбежал ко мне и, вытирая руки салфеткой цвета слоновой кости, пояснил:

— Вы как иностранец этого, конечно, не знаете, но в России обращаться к человеку просто по фамилии считается невежливым. Разрешите представиться: Иосиф Абрамович.

Он снова икнул; его костлявый кадык запрыгал как поплавок вверх-вниз.

— Вы твердо уверены, что не принимаете никаких лекарств? Или мне придется направить Вас на анализ?

— Нет, не нужно никаких анализов, — едва не застонал я в ответ, наблюдая, как лица моих родителей тают в перламутровой дымке. — Я до сих пор никогда ничего не принимал.

— Ну ладно, ладно. Не надо только сказки рассказывать.

Врач с дьявольским проворством извлек откуда-то две полные бутылки водки.

— А это что у вас? Отличная штука. Чистая как слеза. Отдаю должное вашему вкусу. Продукция столичного концерна «Кристалл». Да их тут у вас немало! Но не собирались же вы все это употребить один? Или собирались?

И почему этот странный тип позволяет себе рыться в моих шкафах? Вначале явился к пациенту в стельку пьяный, а теперь еще повсюду бесстыдно роется…

— Заберите их себе, — хриплым голосом произнес я, — у меня такого товара целый запас. Купил по совету бельгийца. Кризис ведь.

— Бельгийца, говорите?

Бутылки с водкой исчезли с тем же акробатическим изяществом, с каким только что появились. Затем он закурил папиросу и сказал (при этом брови его зашевелились как две живые гусеницы):

— Можно я чисто по-человечески задам Вам один вопрос, герр Либман, что Вам понадобилось в нашем проклятом городе?

— Я здесь по частному делу.

— М-да, понятно. И насколько же?

А ему что за дело? Я ведь не обязан никому давать отчет? Словно я не вдоволь наобщался с дотошным доктором Дюком! Я с трудом приподнялся с места и спросил, сколько я ему должен. Но Финкельштейн меня не услышал. Он сидел на стуле, уставившись в окно, как жалкая марионетка перед выцветшей оконной рамой и самозабвенно курил.

— Эй, доктор? Выпишите, пожалуйста, счет!

— Что дадите, на том и спасибо, — отозвался Финкельштейн и, работая руками, словно ластами, принялся сгребать в кучу свои вещи. — Мал золотник, да дорог, наш брат медик за него вам «спасибо» скажет.

Дурак! Я нашарил под подушкой несколько долларовых бумажек, сунул ему в холодную руку и подумал: у меня наличные кончаются. Мне придется отсюда уезжать. Да, как можно скорее найти свое кольцо, не то я погиб. Но как это сделать? В этом городе, охваченном кризисом, пять миллионов жителей. Попробуй разыщи!

Из аэропорта в город меня вез туристический автобус — эта развалюха на колесах вся пестрела надписями, как старинная коробка из-под сигарет. Я сразу же забрался на самое дальнее сиденье. Никогда еще мне не приходилось тащиться по столь отвратительным дорогам. Мой чемоданчик как ребенок-дошкольник подпрыгивал у меня на коленях, в салоне удушливо пахло выхлопным газом.

Через некоторое время кто-то достал пачку голландских пряников и пустил ее по рядам.

— А вы там, в конце, не хотите ли пряничка?

— Нет, спасибо, — с вежливой улыбкой отказался я.

— Правда не будете?

— Пожалуйста, не беспокойтесь.

На фоне акварельного неба маячил лес фабричных труб в красно-белую полоску, похожих на трости слепого, которые зачем-то поджег какой-то шутник. Какой-то мотоциклист в защитные очках на драндулете с коляской доисторического года выпуска нагнал нас и помахал рукой. Его желтый шарф серпантином развевался на ветру. Впереди показались первые жилые дома.

— До этой черты дошли во время войны гитлеровские фашисты, — объясняла гид — автобус тем временем объезжал вокруг памятника, установленного на иссеченной дождями площади.

При виде изображенных на постаменте мужчин и женщин в неестественно застывших позах, с саблями, флагами, вилами и винтовками в руках, я начал как безумный дрожать.

«Польки были самыми сговорчивыми, — вновь орал на кухне мой пьяный отец. — Но больше всего мне нравились русские девчонки. Уж они-то знали, как ублажить мужика! Если вначале, конечно, вымылись…»

О том, как все это было, он рассказывал своему приятелю, с которым ходил в большое плавание, этому великану с бакенбардами, с которым готов был просиживать за бутылкой часы напролет:

«Мы три месяца провели в осаде под Ленинградом с одним латышем и с французиком немецкого происхождения из Эльзаса. Холодно было. Ужасно холодно… Если случалось ходить по нужде, то моча замерзала желтой радугой на снегу. Но время от времени приходилось пользоваться грелочкой. Вот как-то раз лунной ночью ползем мы в сторону ближайшей деревушки. Латыш постучал прикладом в дверь деревянной избы, и мы слышим…»

— После процедуры регистрации нас ждет торжественный обед в зимнем саду в честь приезда, — проблеяла в микрофон гид в ту минуту, когда автобус с ревом выезжал на Невский проспект.

Я смотрел во все глаза. Сотни стариков столпились у ограды здания, напоминающего дворец, кругом оцепленного военными. Большинство стариков было одето в отрепья, все они держали над головой какие-то бумажки. Они открывали рот, что-то беззвучно выкрикивая. Я все еще продолжал дрожать от страха и наконец, не выдержав, схватил свои таблетки и торопливо их проглотил, запив слюной. Фу, ну и гадость, хорошо, что теперь я от них избавился!

Зачем я сюда приехал? Чтобы доставить удовольствие жене, моей любимой Эве. Я никогда ни в чем ей не отказывал; ни когда она была жива, ни потом. До тех пор, пока смерть нас не разлучила. Какой идиот выдумал эту фразу? Она права: без женщины я не могу. Так было все это время, я напрягал свою фантазию, потому что мне приходилось довольствоваться ее тенью, призраком, так сказать, до тех пор пока Эва, год или, может, полгода назад, не помню уже когда, однажды… Как бы это лучше выразиться..? Снова ожила. Я тогда сразу отправился в церковь, затем к домашнему доктору, так и ходил, пока не попал к этому специалисту по мозгам доктору Дюку, который с тех пор стал устраивать мне еженедельный допрос в своем кабинете на Зейлвег в Хаарлеме.