Макc Гурин - Псевдо

Как же это так получается? Вот любил я писателя Лимонова, и кто бы мог подумать, что столько эмоций в жизни последующей будет связано со всевозможными Леночками!

Ей богу, как было здорово, когда я работал сторожем во всем известном по роману «Замена» и вообще по жизни моей Доме Пионеров Краснопресненского района! (Восклицательный относится к первым пяти словам последнего предложения.) Обана!

А с Ритой было весело в субботнюю ночь, когда я, Гаврилов, Катя и она попали в клуб «Рояль», логово «новых русских». Мы сбежали оттуда в половину четвёртого утра, шли по холодным улицам, по Ленинградскому проспекту шли, а у Риты как раз не было шапки, и я дал ей свою…

А ручка перестала писать три строчки назад. За сим временно всё! Не век же так царапать бумагу, то есть кожицу моего «Псевдо». Тем не менее, есть слабая надежда на то, что ручка, которой я пишу сейчас, в лучшем состоянии.

О, нет! Теперь пишу карандашом, который вот-вот сточится. Много лет я не могу понять одного: хороший я или всё-таки плохой? Невероятно осложняет дело то, что оба тезиса (хороший или плохой) подтверждаются жизнью ровно на 50 %. Вот тебе и раз, что называется, с грехом пополам. У меня зима ворует…

Бедная маленькая Катя ничего не понимает. То есть как, она очень умненькая, талантливая девочка, ну что ты будешь делать.

Должен признаться вам в следующем. Слова «…и ещё апостол Иуда сказал», с которых как будто бы началась жизнь «Псевдо», на самом деле не первые. Исторически сложилось всё по-другому, дурацкая воля моя переиначила всё. (Что хорошо в карандашах, так это то, что ими можно писать, держа тетрадь вертикально, что, в свою очередь, очень удобно, когда пишешь, стоя в вагоне метро.

Кортасар, кортасар, кортасар, кортасар…

Ой, а знаете как смешно, когда вовина девочка Анечка Изотова, с которой мы некогда вместе учились, пока я не бросил институт, произносит слово «подонок»? Просто обхохочешься!

Чем чёрт не шутит, тем и бог не шутит, как правило.

Однако вернёмся к нашей теме. Слова «И ещё апостол Иуда сказал» исконно не являются началом романа.

На самом деле этим словам предшествовало несколько страниц, на которых рассказывалось о жизни Елены, Ивана-царевича (знаменитого русского живописца) и моём отношении к этому святому семейству.

Но, не печальтесь, дорогие читатели! Со временем я вставлю эти странички. Вставлю тогда, когда сочту нужным, о чём сообщу заблаговременно. Иначе говоря, предуведомлю.

Я решил не ставить их вначале, потому что в какой-то момент мне показалось, что это говно. А говно в начале недопустимо. В середине же — сколько душе угодно! А сколько душе угодно говна? А?

Кстати, о говне. Как вы знаете, в 1992 году (кажется весной) я сочинил памфлет «О говне». О моём выступлении с этим текстом в студенческом театре МГУ вы можете прочитать в одной из газет «Гуманитарный фонд», а также в одном из номеров журнала «Столица» за соответствующий год.

Но более интересно другое: слово «говно» я изобрёл самостоятельно в возрасте четырёх лет в городе Воскресенске, где обозвал этим словом своего двоюродного брата Алёшу, впоследствии утонувшего 29-го мая 1979-го года в свои неполные тринадцать лет. Естественно, я не имел в виду ничего дурного, но был наказан.

Невыносимо холодно в московских электричках, отчего у меня сейчас ужасный почерк.

В данный момент, находясь между станциями «Тульская» и «Серпуховская» в сторону центра, в тёплом вагоне метро, я до сих пор не могу согреться. Пишу я теперь красной вовиной ручкой. Когда я положил её в карман куртки, он посмотрел на меня чуть не плача и спросил с какой-то детской горечью и изумлением: «Ты её пИздишь?» Да. ПИзжу. ПИзжу и пизжУ, и пиздеть буду, а пИздить — не в моих свойствах. Сейчас не считается.

Леночки мои любимые, Милочка, Ирочка, что мне делать? Простите меня! Одно и то же, одно и то же, одно и то же одно… Похоже, песенка прижилась.

Ты, Ирочка, прости меня в особенности. Сейчас поясню за что. Несколько страниц назад я обругал Серёжу-шефа. Теперь я вижу, что был неправ, точнее непростительно вспыльчив. Простите меня все! Серёжа — хороший, и я его очень люблю. Станция «Чеховская». Приехал…

Всё это до смешного похоже на любимое в детстве кино. «Белое солнце пустыни». Фёдор Скворцов.

Теодор. Теодоров Роман. Теодоров роман «Псевдо». (Последние строки дописаны уже на платформе. Я стою, опершись о колонну коленом, на которое поставлен рюкзак.)

Продолжение следует в моей постели. В постели пишу. И опять всё так же холодно, мёрзко, морозно.

Два часа гуляли мы с дуловскою собакой Тёпой, пиздели, будучи пьяными всвязи с днём рождения его мамы. (Хочу, чтобы какой-нибудь юноша, вроде бывшего меня, читал эту книжку в метро, на работе, в прочих местах, и не мог оторваться. Хочу. Хочу…)

Бедная дуловская Анечка. Бедная девочка. Несчастная, славная, добрая, умная женщинка. Наверное, я мог бы тебя любить.

Новое, смешное развлечение нашел я себе: считать, сколько глотков я делаю, когда пью кипячёную воду из чашки. В последний раз сделал четыре — в предпоследний два, что ни в коей мере не означает, что в первый раз объём воды был ровно в два раза меньше, чем в последний. Нет. Просто здесь вступают в силу какие-то неведомые мне парадоксы.

Когда мы с Добриднём уходили с дня рождения Миши Дренделя несколько раньше всех остальных гостей, чтобы успеть в «Пилот» на какой-то концерт индустриальной музыки, и, естественно, были сильно пьяны, она мне сказала: «Если тебе это действительно нужно, можешь меня поцеловать». Дурочка. Я так не хочу. А чего я хочу? Я хочу отдать всё, что у меня есть, той единственной, которая подаст мне знак, что это в самом деле Она.

Аня Абазиева этот знак мне, казалось бы, подала (я даже хотел в этот день умереть, почувствовав, что всё уже совершилось), но, к несчастью, выяснилось, что она полная дура.

Это что-то типа Антихриста, когда все вроде бы сходится, а в итоге получается какая-то хуйня. Ничего не поделаешь.

Что?! Что теперь?! Снова? Бог его знает… Ничего. Утром будет получше.

Знаешь, «Псевдо», когда я задумал тебя, я представлял все иначе. Видимо, так и мама моя. Ещё по-своему жалко папу, но об этом когда-нибудь в следующий раз. Жизнь «Псевдо» только начинается.

Если сопоставить объём исписанных страниц с объёмом неисписанных, то ему сейчас лет пять-шесть. Впрочем, я не знаю, сколько лет ему будет, когда он умрёт, но точно знаю, что это случится на последней странице этой тетрадочки, в которую я методично вписываю мгновения его существования. Точнее, на три страницы меньше, ибо я вырвал их в эту субботу на контрольной, о чём писал выше. Как странно, я знаю, когда он умрёт, но не знаю, сколько ему будет лет и в какой точке отпущенного ему жизненного пути он будет находиться к моменту смерти. Но, позвольте, скажете вы, как же так? Ведь ясно, что ему не отпущено больше, чем эта тетрадка!