Макc Гурин - Псевдо

Не незрело ль сие? Да, конечно, и ещё как! Это ли хорошо? Наверное, да. Наверное, именно это и хорошо. Во всяком случае, не хужее иного. Вот и задаю себе вопросы-то я…

Ведь похоже на правду, нет ли? Не похоже ли? Да и что «нет», что «да»?! Нет, важности никакой решительно не представляет собой эта дихотомия! Вроде как…

Ещё, пожалуй, стыд. То бишь, скорее всего этим словом можно нечто испытываемое обозначить. Маркировать как бы… Ведь сколь ни много уж я об этом, да неизбывен сей как бы стыд.

Почему? Да потому, что почему бы и нет! Да, подлинны имена. Сложней с событиями. Имена ж подлинные. Много об этом размышлял, предполагая известность широкую. Огласку, если хотите. То хотел имена изменить, то написать (соврать) в предисловии, что вымышлены они, в то время, как отнюдь, очень даже истинные. И люди, что носят их на себе (одни — как лохмотья, другие — как кожаное бельё, третьи — как нижние сапоги) очень важны, близки мне, любимы мною, ненавидимы, опять любимы. Стыдно перед ними за правду, каковой предстаёт она с моей стороны, с моего угла. Ведь с их — иначе она. Но, с другой стороны, роман-то мой! Зачем мне правда чужая обо мне и моих друзьях и знакомых, когда собственной бог не обидел?

Два года назад, когда роман был написан, я в рассвете своих двадцати двух лет находился; давал всем читать, приговаривая, что сие — не литература, неизменно про себя добавляя «…но нечто большее»; также некоторым симпатичным девочкам и мальчикам говорил, что это, дескать, лабораторный эксперимент по искусственному созданию Пустоты, Материи, что суть одно и то же, полагая при этом, что и в самом деле так думаю о произведении сём. Теперь более молчу, а точней, говорю по-прежнему много, но о чепухе всякой, в чем нахожу удовольствие и спасение.

Наконец, по прошествии времени взялся вводить «Псевдо» в компьютер, и удивился: всё ожило. Верю и чувствую, что хоть многим другим в эти года два занимался, но, оказывается, нынешние переживания — чепуха, ибо в девяносто пятом ещё получилось таки у меня себе настоящий дом выстроить, и не только себе. А я уж и забыл об этом приятном факте. Сам удивился, как уже выше сказано. Вот вам всё что угодно, но всё работает!

Полагаю, что писать должны без исключения все и желательно об одном и том же, ибо только так разницу почувствовать возможно ещё. Разницу и почти сексуальное единение. Даже не сексуальное, а… Секс ведь — чепуха, ничто, а что-то другое — это всё. Всё есть средства. Цель отсутствует, но не это ли здорово, весело и легко?!

Ничто ничего не оправдывает, но это и хорошо! Никчемная, бессмысленная, ничем не оправдываемая, но вечная и непобедимая жизнь — не это ли Красота?! Не это ли те самые Новые и вместе с тем Вечные Ворота, которые одни лишь во всей вселенной заслуживают того, чтобы смотреть на них бесконечно всегда, ни о чём не задумываясь, не печалясь, не делая выводов и не надеясь никогда ни на что?!

А если же это и не так, то, право, какая разница?

Долго я думал, не мог решить, надо ли писать предисловие. Не надо ли его, наоборот, не писать?

И мучился я. Или не мучился. Наоборот, мужался, жил, решил, что надо. Вылетит — не поймаешь.

Что бы хотел я ещё, если, конечно, допустить, что в моём положении ещё позволительно чего-то хотеть? Я хотеть, очень хотеть извиниться за что-нибудь, но только не могу точно сформулировать за что. Не хотел никого обидеть ни тогда, ни тем паче сейчас.

Ещё хотеть мне желать. Желать того, чем самого как-то в течение жизни постепенно, крайне не торопясь, наградила Природа: желаю всем вам, дорогие читатели, отличного настроения и… никаких надежд!..

Так спасёмся…

Максим Скворцов

22.03.97.

И ещё апостол Иуда сказал: «Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко». И ушел. И покинул Елену.

Теперь хочу немного поговорить с вами о Рите. Она работала на радио и была мне мила. Я о ней много думал, когда было неладно с Еленой, но ясно понимал, что если Рита и есть она самая, то когда будет неладно с ней, я буду думать о Елене, а то и не приведи Господь. О Миле.

Ноги у Милы были немного нескладные, но она так забавно умела ими манипулировать, что многое мы друг другу прощали.

А после явился Божественный Дима, богоЯвленный соответствующей красавице, и у них закружилось, поехало… Двух месяцев не прошло, как красавица уже раздвинула свои трогательные ножки, а царевич Димитрий сделал не в первый раз, да так там и остался.

«Тяжко. Ой, как тяжко! Ой-ли, ой-ли я?!» — апостол Х…..с сказал.

В будний день шёл снежок липкий, и шагала девочка Ирочка по мокрому и тихонько грустила. Хотелось ей того, хотелось ей сего, а было только это, это и вот это, а того не было. И этого самого того не было ни у кого, но было в начале Слово. Даже не слово, а обещание, что Это в конце концов обязательно будет у всех. Поэтому Ирочка грустила тихонько, вполголоса, точнее говоря, молчаливо и скорбно, вместе с тем, улыбаясь.

Уже давно не больно, но в каждый троллейбус в незапамятные времена было посажено по котёнку, которых с тех пор перманентно мучают жестокие электромеханизмы, а котята же безысходно плачут. Вот тебе и Лякримоза.

Ира меня считает хуй знает кем и по-своему любит. Она во мне видит трогательную сволочь, каковая строит из себя тонкого эстета, каковая (то бишь эстет) мрачен и молчалива, будто предан каким-то высоким измышлениям на тему…

Она мне прокатила тележку о котятах в механизме троллейбуса, и мне от этого хочется плакать в голос, ибо так оно всё и есть.

Как же так? Как же быть? Кому нельзя того, что всем можно? Эх, не убий BE MY BABY в ту ночь. В ту ночь.

У меня на шее крестик, а у Вовы на шее нолик, а Серёжа бедный линию проводит вдоль.

Над холмами летала крыса и махала крылом. В амбаре мышка её ждала и, чуть не плача, шептала: «Крысонька, любимая моя, приди, приди в мою обитель мышки!»

Но крыса не спешила. Она летала так, для удовольствия и, наслаждаясь полётом, семь раз заходила на новый круг.

И вот вошел к Тамаре демон, под юбкой бес ему навстречу свои объятья распахнул и вынес хлеб, да солки вынес.

Ввалилась крыса дивная в амбар и мышку «вздула». Ей того и надо.

Пришёл мужик-хозяин, застукал новобрачных и хвостики связал двум грызунам. Затем повесил на верёвочке сушиться, а после сжёг в печи…

Солдатик оловянный расплавился мгновенно, и сгорела балерина, лёгкая, верная, добрая и любимая.

При чём тут, спрашиваете, крыски? Да не при чём. Просто есть такие птички. Птички-крыски. Да, Дулов?