Макс Гурин - Новые праздники

С другой стороны, что я, человечек, вообще могу знать! Пусть все будет как будет!

А тогда, летом девяносто шестого, все было так.

Эля спросила: «Макс, а кто у тебя, собственно, будет петь?» Я сказал, что пока не знаю, но не может быть, чтобы такая девочка не нашлась, и стал описывать Эле, какая она, гипотетическая девочка, должна быть славная, юная, нежная, поевшая уже изрядно жизненного говна, но не сломленная, по-прежнему, даже я бы сказал, пуще прежнего, верующая в свое Счастье и грядущее вечное соединение с любимым мужчинкой. При этом у нее должна быть в меру охуевшая головушка с очень миленьким, по умному красивым, но не смазливым личиком. Эля очень веселилась, когда я ей это рассказывал.

Она спрашивала, что у меня с моими «Алыми Парусами», ибо видела некоторую общность наших с ней, Элей, судеб по этому пункту, а я уклончиво отвечал, что, да ну, там пиздец совсем, ничего я не понимаю, что, в свою очередь, было правдой. И впрямь ничего я не понимал.

Еще сказал ей, что на две недели проект придется заморозить, поскольку я уезжаю с маминым хором в Европу, а у мамы, дескать, в хоре уже подросла пара-тройка очень симпатичных девочек, только-только достигших совершеннолетия, что было, честно сказать, немаловажно для меня. И наверное, сказал я Эле, кого-нибудь из них я заинтересую этими песнями. Поэтому, мол, Эля, можешь считать, что я еду в творческую командировку.

За несколько дней до отъезда в эту ебаную Европу я заезжал к матери на работу по каким-то ее делам и там воочию увидел девочку, которую собственно и имел в виду, рассказывая о своих планах Эле. Я не видел ее три года, за которые оная девочка успела превратиться из дурацкого подростка в оченно милую юную женщинку с оченно правильным взглядом оченно красивых глаз. Я подумал, что это, блядь, судьба, что именно Н. и должна спеть мои песни.

На следующий день я решительно изменил собственный имидж в пользу обычных представлений о правильной внешности в среде нашей ублюдочной молодежи. Я расстался со своими длинными поэтическими, блядь, прядями и купировал свою славянофильскую бородищу до аккуратной, сфокусированной в районе подбородка рэйверской козлиной растительности. Подстриженный почти под ноль, с этой самой рэйверской бороденкой и претенциозными баками я отправился в Европу, решив накануне, что хуй с ней с Имярек, раз она такая дура; в конце концов, я — охуенная душка, и все хорошее у меня впереди.

Рассудив так, я сел в международный автобус и на его четырёх покатил из совка навстречу новой жизни.

Но, блядь, все оказалось не так-то просто. Все дело в том, что у бедных граждан бывшего СССР мир делился и продолжает автоматически делиться на две стороны света: Совок и Заграницу, которая содержит в себе весь остальной мир. Поэтому-то укатывая, хоть и уже не в первый раз за пределы нашей необъятной родины, я автоматически попадал на территорию, где живет моя глупая Имярек. Если бы я ехал даже не на запад, а на юг или юго-восток, в какую-нибудь Малую Азию или Японию, у меня все равно было бы подсознательное ощущение, что я нахожусь в стране Имярек. Такая хуйня.

Кроме того, продолжительная езда в автобусе вообще располагает к неосознанному осмыслению всего пройденного до этого времени жизненного пути. Все в уебищной душонке как-то обостряется, все вспоминается, все чувствуется и нету сил терпеть эту боль.

Я ехал по Минскому шоссе, дабы попасть в Брест, а там через Польшу проехать к первому пункту назначения — Праге. Я смотрел в окошко и слушал «Плэйер». Слушал я к тому времени то, что уже однозначно считал попсой: «Браво», Инну Желанную и прочих людей. Вообще, в дороге можно слушать все что угодно — даже «Агату Кристи» и даже в этой «Агате» находить что-то такое трепетное. Мне нравились эти мои ощущения, нравился этот обыкновенный сдвиг в восприятии путешествующего человечка, ибо это подтверждало мой уже давно и четко сформулированный постулат о равнозначности всех природных элементов будь то камень и древесина, будь то человек и зверюга, будь то попса и альтернативные формы искусства, будь то талант или бездарность. И это равенство — оно, блядь, не перед лицом какой-то там пресловутой смерти, а вообще по жизни. Чем быстрее и чем большее количество голых обезьян в это въедут — тем быстрее будет всем заебись.

Единственное, что мне всегда всё портил простой народ, которому на все мои интеллигентские измышления глубоко насрать и нассать, как любил говорить так называемый Владимир Сорокин. В этом народе мне всегда хотелось то раствориться, принеся ему в жертву собственную неповторимую и очевидно кайфовую индивидуальность, то мне хотелось весь ентот народ уморить на хуй и заменить весь рабочий класс кибирнетическими машинами, а жизнь оставить только интеллектуалам и шизофреникам.

Так и в тот раз, в автобусе, душа моя металась, и я опять постоянно видел перед собой лицо и, конечно, не только лицо моей все ещё возлюбленной вопреки моей воле Имярек, хотел ее обнять, поцеловать, прижать к себе, быть с ней рядом и, блядь, умереть в один день, причем желательно в первую же ночь после столь долгой разлуки.

Мои попсовые песни ещё не заняли тогда все ячейки моей души, и поэтому я сосредоточенно глядел по сторонам и думал о том, что Мегаполис и Цивилизация — говно, ненавидя себя за столь примитивное течение мысель. Дело в том, что меня совершенно заебал сам архетип измен одного любимого другому. Меня это все заебало до такой степени, что я не знаю, как быть. Не уничтожить ли на хуй все человечество, упорно не желающее моногамии?!

Это пиздец! И просто нет в запасе таких слов, при помощи которых можно было бы выразить, как я ненавижу измены и предательства! Это просто пиздец. Неужели вам неочевидно, что это убийство?! Почему вы все такие иные, чем я? Или я такой же, как вы? Пиздец, как не хочется быть таким же, как вы. Потому что вы все ублюдки. Я ненавижу это все. Ненавижу.

А Мегаполис — говно, знаете почему? Я вам, блядь, сейчас расскажу. Потому что все люди и бабы, в особенности, очень слабы. Они, милые женщины, — создания, конечно, высшего порядка, но интересы, вы меня простите, собственной пизды, блюдут, как никакие иные. О мужчинах я уж и не говорю. Они все — полное говно. Их даже бесконечное «расстегивание пилоток» не так волнует, как самоутверждения в глазах стаи, как, например, дать прилюдно пиздюлей какому-нибудь вожаку и встать на его место. Я это все очень не люблю. Проще сказать, мне совершенно отвратительна человеческая природа.

Мегаполис — аккумулятор дерьма. Он, мегаполис-сука, только потворствует всем и без того хуевским человеческим слабостям. А я люблю моногамию. Я родился, блядь, с любовью к моногамии. Я не потому никогда не изменял своим женщинам (во всяком случае на синхронном уровне), что я хороший, а потому что я не умею просто хотеть слишком человечески поебсти кого-нибудь, если я люблю другую и не сомневаюсь в том, что я ее люблю. Мне неприятно само существование секса. Я с удовольствием ебусь до зари со своими любимыми, но почему, блядь, этим любимым нужно ебстись не только со мной, мне непонятно. Почему весь мир не такой, как я?! Господи, ответь мне, почему весь мир не такой, как твой сын?! Почему?