Макс Гурин - Новые праздники

Слишком верил я, да и сейчас тоже верю, катиному предсказанию, что делать я все буду долго и трудно, но победа будет за мной, и будет Любовь, как дурацкое знамя над ебаным миром на ветру стрекотать.

В том, что мне сложно сделать выбор, а предлагаемый путь долог и труден, я видел первую часть сбывающихся катиных предсказаний. Я верил и не мог позволить себе не верить, что будет, блядь, и вторая. Я сел в троллейбус и уебал домой, против своей нигилистической воли преисполненный пафосной героической хуйни.

На следующий же день я снова сидел за «Alesis-ом» и «переруливал» первую песню. Я решил сделать все намного проще и душевнее, в силу чего смело забил уверенную ровную четвертную «бочку» в припевах; для куплетов же я придумал довольно простой ритм с высоким-высоким малым барабаном, который, будь он живым, приятно покалывал бы соответственные перепонки гипотетических слушателей. Изъебнулся я только в самом начале, решив начать песню с очень хитрого альтового брэка, впрочем, вполне четко умещающегося в обычный четырёхчетвертной такт.

И все пошло, как по маслу. Мне очень нравилось работать с Вовой Коноваловым. Мы записали пробничек на кассету, послушав которую дома, я понял, что аранжировки мои стали существенно лучше, ибо все вполне полноценно безо всяких труб и виолончелей звучало в исполнении одних лишь барабанов, баса и моих клавиш. Мне понравилось. Я понял, что сделал правильный выбор (конечно, из того, что мне предлагалось).

Меня расстраивало лишь одно: все опять затягивалось из-за того, что у Эли далеко не всегда возникало настроение заниматься звукорежиссурой в то время, как я уже почти полгода жил одними лишь надеждами на скорейшее окончание проекта; из из-за того, что Вова далеко не всегда мог тратить на меня обещанное им время, поскольку интенсивно репетировал с Ревякиным из многих почему-то и по сей день интересующей группы «Калинов мост».

Меня это, конечно, грузило, но я был готов на любое ожидание, на любое унижение, на любую хуйню — лишь бы закончить запись своих песен. Я чувствовал, как у меня на глазах меняется характер. Меня радовало, что я становлюсь все выносливее и выносливее; что когда нет возможности работать на студии по причине отсутствия у Эли и Володи такового желания, я спокойно, как бы мне не было хуево, сажусь писать попсовые тексты, которые я к тому времени уже люто-люто ненавидел, но знал, что в каком бы хуевом расположении духа я не пребывал — совершенно исключено, чтобы я сел слушать вокально-попсовые рыбы и за час-другой не заполнил их понравившимися клиенту словами, за которые они заплатят мне денежки, на которые я куплю себе кофе, сигарет, угощу чем-нибудь Катечку Живову и на следующую смену явлюсь к Эле не с пустыми руками. Этому научили меня ремонты с Сережей. Этому научил меня сам Сережа, всегда подсознательно стремящийся быть такой свободной птицей, какой был ранее я, до тех пор, пока не встретился с ним.

Всегда, когда я хуячил эти попсовые тексты дождливыми осенними вечерами, я вспоминал его с благодарностью, ибо именно он научил меня работать, хоть я, конечно, и без него бы этому научился, поскольку комплекс собственной трудовой неполноценности мои родственнички развили до такой степени, что он чуть было не затмил все остальные.

И я сидел, слушал попсовые «рыбы»; слушал три раза, четыре, десять до тех пор, пока не убеждал себя в том, что мне это охуительно нравится, потому что то-то и то-то там вполне хорошо, — и лишь тогда у меня получался текст. Поскольку, сами понимаете, творческая работа, — это вам не молотком махать, что я, кстати, тоже неплохо умею. И если ты, блядь, поэт-песенник, не сможешь себя убедить в том, что тебе нравится песня, с которой ты в данный момент работаешь, у тебя в жизни не получится текст, который мог бы понравиться заказчику. Это так. Я это просто знаю.

Впрочем, как легко догадаться, меня, конечно, на сей раз не губила, а материально поддерживала злоебучая семиотика, благодаря которой я и впрямь видел подчас немало хорошего в песенках моих товарищей по покорению совкового Парнаса.

Однако основной линией моей жизни к концу осени девяносто шестого года давно уже стали девичьи песни, которые я поклялся закончить во что бы то мне ни стало. Это было очень непросто, потому что наряду с постоянным ощущением, что у меня меняется характер, я с ужасом обнаружил, что и время превратилось в какую-то другую величину, приобрело какие-то совершенно иные формы, чем раньше. Так, например, к ноябрю я уже научился проживать целые недели ожидания новой студийной смены как один или два дня, и это при том, что ни одной секунды я старался не тратить зря. Так, разве что полежу минут десять на диване в комнате с потушенным светом, пожалею себя немножко, как мне, мол, хуево, как ничего, блядь, не получается, как Имярек моя неизвестно где, а потом — ничего. Встаю и снова делаю что-то. Откуда только дела брал?

Время от времени Ваня приходил. Мы с ним кофий пили, курили «LM» и на жизнь жаловались друг дружке. Ваня тоже уже много месяцев записывал у Эли проект. Он, как и я, пошел по этапу кармического гулага. Песни, к которым он все это время забивал в том же «Alesis’е» барабаны, никак нельзя было назвать попсовыми, хотя хуй проссышь, что попса, а что не попса, очень уж много подводных камней и нюансов. Мне они очень нравятся, эти ванины песни, которым даже прошлой осенью и то было уже около года.

Мы с ним курили «LM», пили кофе, и каждый из нас понимал, как это хуево, когда голову постоянно распирает всякая творческая хуерда, самовольно провозгласившая себя автономной внутри души Автора и требующая немедленного своего освобождения из застенков авторской черепной коробки. Эта хуерда требует свое по-разному: когда кричит и скандалит, а когда нежным таким девичьим голоском просит любезно выпустить ее на волю, плачет тихонько, убеждает тебя в том, что она, девочка-хуерда, на самом-то деле — птичка, и ей не у вас в тесной черепушке место, а в небе синем, блядь. И мы с Ваней горестно горевали, что нет никакой возможности в общем-то горячо любимую каждым свою хуерду на волю выпустить, потому что поезд никак не починят, а пешком не дойдешь туда, где живут ключи от хуердиных темниц, то бишь голов наших.

Однажды сентябрьским утром я не поверил своим ушам, услышав длинные настойчивые международные звонки моего телефона. Я поднял трубку и услышал там мокрый и соленый от девичьих слез голос Имярек. Она сказала, что ей очень плохо, что она даже не хочет и не может ничего объяснять, но ей очень хуево, и все ужасно и бесперспективно, как говорит Дулов. Поэтому не мог бы ли я сходить на утреннюю службу в ту самую церковь, расположенную в переулочке, носящем по странному совпадению ее девичью фамилию; в ту самую церковь, которая ее любимая во всей Москве и, дескать, во всём мире; в ту самую церковь, в которой я крестился в возрасте неполных семнадцати лет, а потом спустя всего год венчался с Милой.