Макс Гурин - Новые праздники

Мы сидели и пили пиво с этим Костей. Он производил на меня противоречивое впечатление. С одной стороны мне казалось, что он дурак, но с другой стороны мне казалось, что дурак я. С третьей, меня вообще все раздражало, хотя я и люблю посидеть в баре и попить пива вприкуску с сигаретой.

Что-то меня очень не устраивало во всей этой ситуации и в этом самом Косте. Какой-то он был слишком живой. Меня это грузило. Я тогда очень не любил все искренние проявления жизни в людях. Мне не нравилось, что пока Дулов ходил за пивом, Костя подсел к каким-то девочкам за соседний стол, тем самым навязав нам на все проведенные там два часа общение с противоположным полом, каковое общение несказанно бесило меня в тот период, впрочем, как в последующие. ещё меня, наверное, раздражало то, что в то время я только-только собирался переходить на двести за текст, когда Костя уже давно работал по его словам за семьсот. Простить такую разницу в деньгах между собой и, скажем, Германом Витке я мог, потому что у него действительно были очень славные, цепляющие меня тексты для Богдана Титомира ещё тогда, когда я был сторонним слушателем, в принципе не любившим при этом попсу. А уж виткенское «ля-ля-фа» мне и вовсе всегда нравилось. Это же, блядь, находчиво, черт возьми — «ля-ля-фа»! А Костя меня этим раздражал. Я знал уже, что ему принадлежит орбакайтино «Танго втроем», но мне не нравилась эта песня. Я знал, что написал бы лучше, за что мне бы все равно заплатили всего двести, потому что я, дескать, никто в этом сраном попсовом мире, который я иногда все же рудиментарно ненавидел.

В «Спорт-баре» мы оказались после того, как сидели на «бочковской» студии, расположенной тогда в дальнем углу ГИТИСовского дворика и занимающей два этажа в очень милом трехтажном совковом домике сталинского времени. Мы сидели там, поскольку Костя, который хочет ещё и лавров композитора, также хотел от Дулова аранжировок на свои песни, сочиненные от души и в его исполнении под гитару настойчиво напоминающие «Воскресенье».

Дулов тихо слушал костины песни, со всей очевидностью ненавидя его ещё больше, чем я. После каждой песни он говорил: «Ну из этой песни мы сделаем «Джордж-Майкла», из этой — «Sade», из этой — «латину», а тут может быть вполне «рэйв-хуейв» прохиляет, «Продиджи» там какой-нибудь». Костя кивал и говорил: «Да-да, клево-клево!..»

Потом мы пошли пить пиво. Мы его попили и разошлись. Мне не нравился ни Костя, ни его тексты, или я хотел в этом себя убедить, — хуй его знает. У него, Кости, тоже была какая-то зарубежная возлюбленная. Нас, нетрезвых поэтов-песенников, очень огорчило, что имена наших девочек не совпали. Смешная была бы фишка…

Тринадцатого августа нынешнего безобразного, как и все предыдущие, года я начал писать данную поебень. Не прошло и недели, как я охуел до такой степени (а охуеть было от чего, ибо задавшись целью просто спокойно изложить обстоятельства моей жизни в течение последних полутора-двух лет, мне пришлось совершенно полноценно заново пережить каждый из описываемых периодов, что, доложу я вам, просто-напросто страшно), что решил немедленно выехать на дачу к Кате Живовой, поскольку уже давно был на нее зван. Помимо себя я прихватил Дулова, в которого тайно влюблены все окружающие его и меня женщины (дуры!); того самого моего друга детства Дулова, с которым к моменту поездки нам уже было абсолютно не о чем говорить. Тем не менее, мы по инерции вместе поехали отдохнуть к Кате, у которой опять гостила ее подруга Дашка, очень милая девушка, в свое время обвинившая меня в наличии у меня же грудного сколиоза. Я в тайне надеялся, что Катя попросит меня что-нибудь построить у нее на участке, ибо я люблю возиться со всякой мужской хуйней. А Дулов надеялся, что на природе ему в течение хотя бы двух дней удастся отходить ко сну раньше, чем через шесть-семь часов после того, как он ложится в постель.

Таким образом, преисполненные самых дерзких надежд мы отправились к Кате всего через каких-то полтора-два часа, после того, как я зашёлза Дуловым, обещавшим быть уже совершенно готовым к моменту моего захода за ним.

И действительно, был ещё совсем ранний вечер, когда мы явились на дачу к нашим суровым, измотанным обыкновенной совковой жизнью подругам.

На следующий день мы сидели и слушали недавно купленный Катей последний альбом Кристины Орбакайте с этой самой песней «Без тебя», открывающей вторую сторону кассеты. Преставляешь, сказал мне Дулов, этот текст Костик писал, я специально уточнял. Он говорит, это из старых его стишков…

Такая вот поучительная история.

Где-то перед самым моим днем рождения, в самом конце января, мне все-таки удалось закончить пять девичьих песен, которые я записывал у Эли почти девять месяцев.

Все это время, пока я сначала ждал, когда мы начнем «сведение», а потом непосредственно «сводил», я не считал возможным звонить Н., потому что к тому времени уже зарекся звонить девочкам с обещаниями, что все, мол, вот-вот, и твердо решил звонить только с результатом. При этом я, конечно, очень рисковал, что девочка Н., у которой в ее восемнадцать лет время течет совершенно иначе, решит, что я просто говно-человек и, видимо, решил ее кинуть на произвол судьбы, даже не удосужившись передать ей кассету с песнями в ее же исполнении. Когда я наконец позвонил ей в начале февраля, она и вправду призналась мне, что уже не чаяла меня услышать.

Я уже понял, что не могу ни на кого променять мою глупую Имярек, и понял, что никогда и не хотел ничего от Н., хоть мне по-прежнему хотелось подарить ей цветов и Bjork.

Bjork я не нашел, хотя искал ещё даже перед новым годом, но подарить цветы я считал совершенно необходимым. Не подарил я их только потому, что прокопался дома; мне внезапно все стали звонить по телефону, сходу начиная излагать суть каких-то там неотложных дел; потом мне обязательно нужно было побриться; потом что-то ещё — наконец, когда я выскочил из дома и посмотрел на часы, оказалось, что до стрелки с Н. остается всего каких-то пять минут. Таким образом, цветы тоже пришлось исключить.

Я не видел ее к тому времени целых два месяца. Глаза ее как всегда излучали романтическую восемнадцатилетнюю деловитость и необъяснимую трогательность. Я отдал ей кассету с нашими песнями, прошелся с ней до следующего пункта ее перенасыщенного разного рода делами пути, и попрощавшись у какого-то подъезда, пошел своей дорогой и уже в скором времени выкатился на Калининский проспект. Там, пройдя всего каких-то сто шагов, я набрел на музыкальный ларек, где, презрев собственное будущее, купил и компакт-диск Агузаровой, и те самые три альбома Biork, которые так хотел подарить Н.

Когда я положил это все к себе в рюкзачок, я понял, что с Н. у нас дальше ничего не получится ни в каком плане, по крайней мере в ближайшие десять лет. Такая жизнь.