Макс Гурин - Новые праздники

В назначенный день, где-то недели за три до празднования на «Дебаркадере» столетия мирового кинематографа, мы явились на станцию метро «Новокузнецкая», подобрали там нашего периодического трубача Женю Костюхина и девочку-вокалистку Ганю, а также Женю Панченко, который всегда наводил ужас на наших слушателей своим академическим баритоном и безукоризненной бабочкой, нашего немыслимо странного барабанщика Сережу Мэо, про которого вообще впору писать отдельную книгу, предварительно заручившись поддержкой грамотных психиатров, и… двинулись в «Третий Путь».

Будь проклят этот ебаный день! И одновременно честь и хвала ему!

С первых минут в воздухе повисла напряженность. Вове показалось что здесь слишком холодно. Я почти уже убедил его в том, что это ему так только кажется, потому что он изначально подсознательно не настроен на давание здесь концерта, но в тот момент, когда мне уже почти удалось в этом его убедить, подошел один из хозяев и начал, конечно же, из лучших побуждений, извиняться за то, что как раз именно сегодня у них отключили отопление. Можете себе представить, каким взглядом на меня посмотрел Вова.

Кроме того, в то время, пока я был занят деловитым и пафосным построением иллюзии теплоты, у Сережи возникли серьезные сомнения в целесообразности давания концерта в клубе, где в качестве подставки для «клавиш» используется гладильная доска.

Женя Панченко то и дело откуда ни возьмись появлялся передо мной и своим внушительным баритоном с трогательным металлическим оттенком убийственно вежливо осведомлялся: «Макс, а почему здесь так холодно?»

Женя Костюхин и Ганя подходили ко мне сразу вдвоем и интересовались, будет ли вообще что-либо происходить в этот декабрьский вечерок.

Мэо по своему обыкновению утрамбовывал шерстяными носками сцену, если, конечно, можно было назвать сценой имеющийся в «Третьем Пути» куриный насест, и нервно тискал барабанные палочки. Время от времени этот неугомонный пингвин нависал надо мной и монотонно бубнил: «Макс, давай играть! Макс, давай играть!»

Только милый Добридень, будучи настоящей женщиной, сердито, но молча разыгрывался, ожидая, чем закончится этот Карибский кризис.

А закончился Карибский кризис вполне тривиально. Тем, что мне опять пришлось выступать в роли романтического пиздобола, опять пришлось толкать пафосные телеги о том, что, мол, для того, чтобы хоть чего-то добиться, нужно уметь гнуть свою палку, нужно через что-то пройти, через, блядь, огонь, воду и медные трубки, через всю хуйню, и что в количественном отношении нужно пройти через гораздо большее говно, нежели чем степень наруленного через это говно благоденствия и так далее и тому подобное. И само собой разумеется, что Сережа как всегда очень четко мне объяснил, что я полный мудак, с чем я, конечно же, совершенно не спорю. И, конечно же, он, Сережа развернулся и ушел, прихватив с собой свою женщину-Добрый-день, чем доставил несказанную радость Вове, который тоже развернулся всем своим мощным корпусом и тоже радостно почесал обратно к станции метро «Новокузнецкая». Ушел и Женя Костюхин, прихватив с собой девочку-вокалистку Ганю. И осталось нас только трое: Женя Панченко, Сережа Мэо, который все это уже однажды переживал, будучи в то время на моем месте, да я, с уверенностью, что все правильно, и не в моих правах принуждать посторонних людей пережевывать со мною говно, уготованное мне Всевышнею Сукой.

Я встал за свои скорбные «клавиши», которые ко всему прочему были и не мои, а дуловские, каковые он мне одолжил, потому что в этом ебаном «Третьем Пути» не было фортепьяно, которое я в то время решительно предпочитал любым синтезаторам, но другого выхода не было, и оные «клавиши» были опять же таки скорбно положены мною на эту ебаную гладильную доску, так смутившую ушедшего Сережу.

Мэо сел за барабаны с уверенностью в том, что он настоящий музыкант, а настоящий музыкант, как известно, в его представлении — это музыкант кабацкий в лучшем смысле этого слова. В том смысле, что это человек, который так любит музыку, что во славу этого божества готов играть что угодно, где угодно, в каком угодно составе и в любой момент. (Лучше бы он, конечно, больше занимался ритмом! Но это я сейчас так думаю, когда у меня нет других вариантов мировоззрения после того великого предательства, которое я позволил себе в недалеком будущем совершить.)

Женя, этот интеллигентный бородатый мальчик, (впрочем, я и сам бородат), с интеллигентской готовностью к самопожертвованию, встал в своем концертном фраке, столь неподходящем к интерьеру, извините за выражение, «Третьего Пути», к микрофону. Более того, ввиду аномальности и безрассудности принятого решения, он вооружился бонгами, на которых, будучи студентом вокального отделения Гнесинки, ему ещё ни разу не приходилось играть, и храбро оглядел «зал».

Я принес слушателям стандартные извинения, и мы заиграли нашу высокоорганизованную и столь же высокоаранжированную поставангардную музычку на одном мелодическом инструменте, барабанах и женином самоотверженном голосе.

Как я и предполагал, в этот раз ещё ничто не поколебало мою личную самооценку, и все было как обычно охуительно. Во всяком случае, девочки радовались и такому исполнению, а молодые мальчики-интеллектуалы со своей модной склонностью к маргинальности тоже нашли данный концерт презабавным.

И кроме прочего, по окончанию этой горестной вакханалии, сопоставимой по своему жертвенному пафосу разве что с обороной Брестской крепости в 1941-ом году, я с удивлением обнаружил, что сто пятьдесят тысяч рублей существенно проще и логичней делятся на три, нежели чем на семь.

После акта получения денег, мы быстренько нажрались и накурились анашки. Женя, конечно же, не делал ни того, ни другого, но у него и так было хорошее настроение.

Наиболее плачевно закончился этот вечер для Мэо, которого избили и ограбили в электричке, совершенно не посчитавшись с тем, что он настоящий кабацкий музыкант в лучшем смысле этого слова.

Это был конец. Я курил на лестнице, прижимая спиной входную дверь, чтобы из квартиры не выскочила гостившая у нас в тот период московская сторожевая по кличке Бетти, которую повесил на нас мой дядя, улетевший в какую-то очередную командировку, и вспоминал, как летом мы гуляли с Катечкой Живовой в окрестностях ее дачи, и я пиздел о том, как меня заебал Другой Оркестр, как я хочу свободы, как я не хочу ни с кем ни по какому поводу советоваться, как я хочу делать свою музыку безо всяких рекомендаций, — а она, тоже будучи женщиной, спокойно, как это всегда происходит, когда ты вынужден расхлебывать чужое ебаное горе, говорила мне, чтоб я не парился, что все так и будет, и все произойдет само собой и все будет так, как должно быть, чтоб я не парился, чтоб я не парился, чтоб я не парился.