Александр Шелудяков - ИЗ ПЛЕМЕНИ КЕДРА

– Можно маленько смотреть… – открыв дверь в соседнюю комнату, пригласила эвенкийка.

– «Первый»… «Первый»… – Я – база… Прием..?

– «Первый» слушает…

– Тягач три дня назад вышел из Медвежьего Мыса… Везет трубы и цемент…

– Спасибо… Давно ждем… Как прогноз?

– В конце марта ожидается сильная оттепель. Желательно, чтобы тягач успел сделать еще один рейс. Отправим масло, турбобур и талевый блок… Как успехи, «Первый»…

– Спасибо. Забурились неплохо… Сто метров с лишним прошли.

– Понял. Желаю успеха… Прием окончен…

Геннадий Яковлевич, переговорив по рации с начальником Юганской нефтеразведки, вернулся к столу и стал изучать заявку на запасные части к тракторам, гусеничному вездеходу, для дизелей и насосов буровой. Приходилось заранее предугадывать все возможные поломки… Буровая будет отрезана от Большой земли почти на три месяца.

Невольно он подумал о Никите Бурлаке и Кучуме. С первых дней монтажа буровой на их плечи легла ответственная и тяжелая работа. Завезти из Медвежьего Мыса трубы, оборудование и горючее через таежное бездорожье – дело нелегкое. Путь тягачу с прицепом предстоит не ближний.

Зимник петляет по тайге, огибая топи, перебрасываясь через речушки по бревенчатым настилам, болотным стланям. В первую же оттепель снег осядет, оголятся валежины, пни, коряги. Был зимник, и сразу нет его, ушел в чертову прорву.

«Да, успели бы Кучум с Бурлаком еще разок обернуться, – думает Геннадий Яковлевич. – Хорошо, если успеют…»

Пятый день куражится пурга над юганской тайгой. Пятый день не умолкает ни днем, ни ночью дизель мощного тягача. Никита с Ильей пробиваются к Оглату. Отдохнуть им некогда, да и не думают они об отдыхе. Ждут их на буровой.

По каким-то немыслимым приметам отыскивает Илья в этой снежной круговерти зимник. Временами дорога идет через болота. В оттепель это самые опасные места. А когда зимник штопором ввинчивается в хмурый густоствольный кедрач, в чернолесье, то надсадный рев трактора с двухсанной цепкой становится приглушенным, слово увязает в воздушной трясине.

К вечеру пурга стихла. Напыжился лес, причесанный ветром-секачом, зачуял говорливый трескун-мороз. Молчит эхо, не передразнивает стон двигателя, не повторяет, лукаво заигрывая, крик человека. Воздух сгустился, стал осязаем. Пропитался мелкой кристаллической пылью, образующей холодный туман. Стоит тайга взлохмаченная, чепурится-пудрится кухтачом. Усыпила, убаюкала ночь всю живность, заковала диковинную землю Югана.

Никита – мужчина могутный, бородищу отпустил цыганскую – вид мужалого первопроходца. На нем промасленная телогрейка и такие же засаленные стеганые брюки, заправленные в серые собачьи унты.

Вечерние сумерки давно смешались с пучливым изморозным туманом. Стоит густая вязкая темнота. Никита ведет трактор по зимнику, ощупывая дорогу прыгучими желтыми лучами фар.

– Говоришь, луну ждать? – переспросил он, беря на себя левый рычаг и пуская трактор в обход поваленной пихты.

– Один выход, – твердо говорит Илья.

– Пожалуй, верно. Хоть сани и сварены из стальных труб, а забуравишься в чащобу…

– Могут хрумкнуть, понятно.

Фары тыкают слеповатым искристым снопом в темноту, но дальше десятка метров не могут пробить ночную бездну. Илье кажется, что не три месяца прошло с тех пор, как он встретился с буровиками, а много-много лет. Еще в январе, когда они с Никитой делали первый рейс в Медвежий Мыс, отправил Илья письмо председателю артели Александру Гулову. Сообщил, что на его охотничий участок пришли буровики и что он останется с ними, пока не кончится бурение и эти люди не уйдут в другие края…

– Ну что ж, подождем небесного прожектора, – останавливая трактор близ кромки болота, того самого болота, в котором тонул этот тягач, говорит Никита. – Заодно не грех день рождения отметить… День рождения у меня.

– Какого лешака молчал? – возмущается Илья. – Надо было у товарища рабкопа кой-что прихватить…

– Не беспокойся, есть чем подканифолить душу, чтобы не буксовала, – улыбается Никита,.

Он вытащил из багажника походный чемоданчик, а Илья вылез из кабины и пошел к саням, где в фанерном ящике из-под спичек лежали продукты. Взял буханку хлеба и пяток крупных стерлядей, подался вперед, к тракторным фарам, и здесь, на освещенном снегу, изрубил топором булку мерзлого хлеба ломтями. Топором же нарезал на обломке доски стерлядь – чушь на закуску. Потом набил снегом солдатский котелок и залез в кабину. Середину сиденья застлали газетой, на нее возложили алюминиевую походную фляжку, поставили рядом два стакана. В большую жестяную банку из-под сгущенного молока Илья скидал куски хлеба и снова вылез на мороз, чтобы пристроить банку под капот, поближе к выхлопному коллектору. Минут через пятнадцать хлеб оттает и, конечно, будет припахивать соляркой и горелым маслом. Но Никита с Ильей к этому запаху давно привыкли, можно сказать, считают его своеобразной приправой.

– На нашем зимнике медведь не расставил светофоры и постовых милиционеров. Можно, Илья, выпить, большого греха не будет, – заявляет Никита.

Дизель спокойно булькает на малых оборотах. В кабине тепло. Большая изогнутая трубка потухла и наполовину утонула в бороде Никиты. Он пристально смотрит на клочок газеты и долго о чем-то думает. Мысли его бродят по трудной дороге прожитых лет…

– Сдремни немного, пока стоим, – предложил Илья.

Тот молчит, будто решает важную задачу, и только через некоторое время говорит:

– Луна нынче нам не помощница, не дождаться. В морозные туманы она тебе что копейка – ни свету, ни ласки. Так, никакой пользы.

– Пойдем вполуслепую, – ответил Илья. – Теперь моя очередь рычагами дергать…

Никита согласно кивает головой, словно говорит: «Как хочешь, а надо торопиться… Близится распутица».

– Вот, смотри, Илья, – ткнув пальцем все в тот же обрывок газеты, начинает Никита. – Объявление: «Сегодня в районном Доме культуры состоится лекция на тему: «Что такое любовь». Это фокус! Ты, Илья, случайно, не помнишь, когда на земле человек впервые поцеловал женщину? Нет? Жаль… А ведь именно с того момента люди пытаются выяснить, что такое любовь.

Размышляет вслух Никита, а сам пристально смотрит на Илью. Глаза у него голубые. В глубине грусть затаилась. Илья верит почему-то, что Никита сейчас вспоминает далекую девушку, с которой разлучил его какой-то суровый случай.

– Каждому, Никита, жалко свою прошедшую жизнь – молодость, какой бы она ни была, – сказал Илья и почувствовал: не ту задел струну, не о том заговорил.

Посмотрел Никита на Илью, улыбнулся. Улыбка у него чудесная. Губы не шелохнутся, а глаза далеким светозаром вспыхнут и потухнут. Смотрит Илья в глаза напарника, и мерещится ему в них большущий вопросительный знак.